Татьяна Внукова - Дом на Новгородском

Дом, в котором прошло моё детство, был частный, од­ноэтажный. Он принадлежал Филиппу Михайловичу и Екатерине Андреевне Костыговым. В хозяйской поло­вине было четыре комнаты: столовая, спальня и две ма­ленькие комнатки, временами сдаваемые внаём, кухня, ту­алет и ванная. В квартиру вели два входа — чёрный, через кухню, и парадный — к жилым комнатам. Парадным вхо­дом хозяева почти не пользовались, и его крыльцо было местом наших игр. Квартира хозяев дома была отделана интереснее нашей: русская печь и две голландские у них были облицованы кафелем с изразцами.

В нашей половине было три комнаты, из них две смеж­ные, и кухня. Голландские печи были просто побелены, а русская печь покрашена масляной краской. Туалеты в той и другой половине дома были сделаны тёплыми со сливом в выгребные ямы. В доме был водопровод, но про­ложен он был, вероятно, выше уровня промерзания почвы и в сильные морозы замерзал. Весной его приходилось во сстанавливать, отогревать паяльной лампой сливную трубу от туалета. Она тоже промерзала в сильные морозы, хотя была проложена в коробе с опилками.

Печи в нашей половине дома были расположены очень рационально. Голландка обогревала задней глухой стен­кой маленькую комнату, а стенкой с топкой выходила в большую комнату. Другая голландка стенкой с топкой грела отцовскую комнату, а глухой стенкой тоже выхо­дила в большую. Русская печь обогревала кухню и двумя сторонами коридор и туалет. К русской печке была при­строена плита на две конфорки, с духовкой и двухвёдер­ным медным баком с крышкой и краном сбоку плиты для слива горячей воды. В русской печке было предусмотрено отверстие в дымоход для самоварной трубы, в которое при неиспользовании вставлялась медная крышечка. Все печи были мастерски сложены и никогда не дымили.

Двери большой комнаты, отцовской и кухни вели в длин­ный коридор с выходом в сени. К сеням примыкала боль­шая холодная кладовка для временно ненужных вещей. Из сеней крутая лестница вела на просторный чердак. Под ней были устроены ещё две холодных кладовки для пищевых продуктов. Входная дверь сеней, кроме замка, закрывалась на ночь на крепкий длинный крюк, закреплённый в стене.

По тем временам, когда большинство семей жили в од­ной комнате и имели общую кухню, наши условия пред­ставляются более благополучными.

Двор дома, около 10 соток, был огорожен высоким забо­ром. Со стороны Новгородского в нём были двухстворча­тые ворота, закрытые на толстый брус, и калитка, закрыва­емая на засов. Почту почтальон опускал через поперечную щель в заборе в общий для двух квартир почтовый ящик с дверкой. Пожалуй, до школы нам, ребятам, было строго- настрого запрещено выходить из двора на улицу без взрос­лых. Мы все трое забирались на брус, которым закрыты ворота и подолгу стояли, разглядывая прохожих и всё, что происходило на улице.

Довольно часто по Новгородскому проспекту в сторо­ну Вологодского кладбища следовали похоронные про­цессии. Заслышав издалека звуки оркестра с криками «хоронят!», дети вылетали из дворов на улицу к прибли­жающейся процессии. В довоенное время гроб возила ло­шадь, запряжённая в катафалк с крышей. Бело-голубой катафалк был украшен тесьмой с помпонами и имел вид совсем как в кинокартине «Весёлые ребята». В сороко­вые годы для этих целей стали использовать «полуторку» с опущенными бортами кузова. Днище кузова застилали красной материей. За машиной шли провожающие и ор­кестр, когда много, а когда и всего один ряд. Музыкантов трое-четверо, и обязательно один из них с медными тарел­ками, их звуки так и ударяют по слуху. Весь путь от до­ма усопшего до самого кладбища провожающие проде­лывали пешком. Прохожие замирали на тротуарах, а мы, ребятишки, сопровождали процессию до Поморской, где она поворачивала в сторону Костромского. Возвращаясь во двор, усердно обсуждали возраст покойника и причину смерти, исходя из подслушанных разговоров.

Летом по утрам Поморская на пересечении с Новгород­ским наполнялась мычанием и блеянием. Пастух со ста­дом коров, овец и коз направлялся на пастбище, которым служили Мхи. Вечером, около 6 часов, он гнал стадо об­ратно, и животные расходились по дворам. Напротив на­шего дома коров держала семья татар Баталовых. Была корова у старика со старушкой, живших в одноэтажном частном домике, втором от Новгородского в сторону Ко­стромского. К ним я с няней ходила вечером за молоком, если днём не купили на рынке. Приносили его хранящим тепло коровьего тела, и поэтому я не могла заставить себя пить, не внимая доводам о пользе парного молока. Хочу привести несколько интересных цифр. По данным пере­писи скота на 1 января 1940 года в Архангельске частники держали 1471 голову крупного рогатого скота, 7999 сви­ней, 614 овец и 220 лошадей.

Двор был сырым. Для укрепления почвы хозяева при освоении участка густо засыпали его строительным мусо­ром, землёй со щепками и кирпичами. В войну даже та­кая земля вся была превращена в гряды. Для удобрения её осенью перекапывали с фекалиями из выгребных ям.

Весной 1952 года каким-то постановлением было запре­щено держать в городе сельскохозяйственных животных, предписывалось снести животноводческие постройки и заборы дворов. Запрещалось также устройство огородов на улицах перед домами.

Фотографии Филиппа Ми­хайловича у меня нет. Его почти постоянно в Архан­гельске не было. Всю войну он вместе с Екатериной Ан­дреевной провёл на Камчатке. После войны работал в Калининграде, а по возвращении в Архангельск был аре­стован, как говорили, за какие-то хозяйственные дела и куда-то выслан. Вернулся он в году 50-м, очень толстый и больной, и сразу, несмотря на своё пошатнувшееся здо­ровье, занялся ремонтом дома. Хозяйская половина к тому времени накренилась. Человеком он был рачитель­ным и не мог равнодушно смотреть на бесхозяйствен­ность. Помню как, будучи больным, он притащил с на­тугой громадную доску от мостовой, кинутую в сторону при её ремонте. Прожил он недолго.

Екатерина Андреевна была соломбалка. Красивая, статная, высокая, немногословная — настоящая хозяйка дома. Женат на ней Филипп Михайлович был вторым браком. От первого брака у него было две дочери: Ири­на и Александра. От второго брака детей не было, и всюжизнь с ними жила племянница Екатерины Андреевны Женя, позднее — с дочерью Милой.

В годы войны Женя оставалась одна в хозяйской по­ловине дома и сдавала маленькие комнаты военным. По­стояльцы часто сменялись, а в домовой книге надлежало вести строгий учет проживающих в доме. Но главное, действовало постановление, согласно которому владелец жилья, отсутствующий более 6 месяцев, терял на него право. Хозяева отсутствовали гораздо дольше, а Женя была не намного старше нас с Петром. Моя мать взяла на себя роль хозяйки дома и этим сохранила хозяевам дом. Он мог бы быть передан в ЖЭК. В благодарность за это вернувшаяся хозяйка много лет не повышала квартир­ную плату. Не знаю, где жили дочери Костыгова во время войны, но после одна из них, Шура, с мужем Арсением жила с Екатериной Андреевной, и видно было, что та едва её терпит. Шура относилась к категории «пронзительных» женщин. У нее был высокий, крикливый голос, и она по­стоянно «пилила» своего Арсения — мужика простого и умелого на все плотницкие и слесарные работы. Осо­бенно донимала Шура Екатерину Андреевну, без конца подчёркнуто называя её «мамой» после каждого сло­ва. Настоящее ееёотношение проявилось на похоронах Екатерины Андреевны. Умерла она в тёплое время года, и тело до похорон стояло дома — тогда не увозили в морг. Шура на похоронах многократно повторяла: «Мама-то уже пахнет». А в церкви, на отпевании, обратила моё внимание на молодого помощника священника с ярким румяным лицом: «А попик-то хорош». Другими словами, Шура не больно-то переживала кончину Екатерины Ан дреевны.