Марина Старых - Мемуары на руинах [Жизнь актрисы в письмах и дневниках]

сено, пропитываясь их запахом. Куйбышев, Пенза, Рязань… Москву объехали по кольцевой – очень хотелось домой. Последний грузовик довёз нас до восьмидесятого километра от столицы. В полной темноте топали по шоссе, пока хватало сил. Ночевали на двух скамейках автобусной остановки, а там уже… дом. Ровно 30 дней. Поздно вечером позвонила в дверь, открыл отец, на лице – никаких эмоций (Я ни разу не звонила) – Живая вернулась?

ДОКТОР:– Сочувствую вашему отцу.

– Да, наверное… но болела мама…

ПИСЬМО МАРИНЕ

«Защищая своё гипертрофированное достоинство ты, в который уже раз! – очень больно задела моё – отцовское. Потеряв надежду найти общий язык и вновь обрести в тебе друга, а так же, будучи убеждён в недопустимости продолжения наших аномальных отношений, решаюсь на окончательный разрыв с тобой.

Эти деньги тебе до стипендии, а дальше – получай «самостоятельность», за которую ты боролась (не там и не с тем!) с упорством, достойным лучшего применения.

Отныне в нашем доме к твоим услугам «только» постель. Ни нянек, ни кухарок, ни прочего… Только брать, не давая ничего взамен – несправедливо. Старая, даже для тебя, истина…

17 ноября 1971 Отец.»

ДОКТОР:– В чём же было непонимание?

– Не помню. Судя по дате, это было за четыре месяца до смерти мамы. К тому времени тётя Муза уже просветила Марусю, сообщив, что у отца есть женщина. Няньки? Кухарки? Стипендия была рублей тридцать, по рублю на день, это, если не покупать одежду. Маруся уходила из дома до восьми утра, чтобы успеть на лекцию к девяти, возвращалась после часу ночи. Когда мама периодически ложилась в больницу, за время между лекциями и вечерним мастерством надо было успеть приехать в Ульянку, приготовить еду и отвезти на Каменный остров. Скорее всего, папе просто очень не нравилось абсолютное влияние «этого еврея» на дочь. Или уже мучило чувство вины перед готовящимся предательством.

И потом, «девочка созрела».

На первом курсе Марусю познакомили с Толей Колибяновым. Он учился в институте на курсе Андрушкевича, был на два года старше. Высокий, плечистый блондин, он не мог не понравиться. Встречались урывками, между занятиями, если Маруся успевала, в знаменитой пирожковой на углу Литейного и Белинского. Однажды Толя решился навестить Марусю в Ульянке, но потом всю ночь шёл пешком к себе на Пороховые, потому что трамваи уже не ходили. А Маруся весь вечер обсуждала с ним номер, который придумала для «Нашего Мюзик-Холла». Уже летом Толя договорился с однокурсником, который для вполне понятной цели уступил свою комнату в Петродворце. Всю ночь не спали, ни на что не решаясь. Так и не решились. Хотя и с мамой Маруся уже познакомилась, и понравилась ей, и картинки Марусины надрывные Толя застеклил и повесил на стену… Но…

– Что но…?

– Но я же о том всё время и говорю: в Марусе был ужасный изъян, как потом сказал один замечательный художник; «Как обидно! Ты похожа на драгоценную вазу с маленькой трещинкой. Но через эту трещинку вся вода и утекает!» Маруся металась и страшно утомляла. Маруся искала опору, мечтала подчиниться и сопротивлялась малейшему давлению… Ну и, в конце концов уже на первом курсе старшие товарищи объяснили, что успокаивают только сигареты и алкоголь… Увидев Марусю со стаканом вина, Толя сказал: – Я вижу, что за этим последует!» и бросил Марусю. Она была ужасно привязчива, не могла так сразу взять и порвать! Однажды в учебном театре на Моховой был какой-то вечер сюрпризов, через весь зал Маруся увидела его белую голову над голубым свитером, а на сцене шёл номер под песню «Биттлз» And i love you… и Маруся бежала, ветром высушивая слёзы, и ехала на Пороховые, и стояла полночи под окном… Где-то около часу ночи к замёрзшей Марусе подошёл какой-то молодой человек и предложил пойти к нему переночевать. Он привёл Марусю и уложил её спать, а утром в комнату влетела мама юноши с криком: – Что это ты водишь тут по ночам блядей! И Маруся наскоро одевшись, бежала, опять бежала, а юноша бежал за ней и просил остановиться и просил прощения за мать, и так до самого служебного входа…

Всю жизнь Толя проработал в Малом Драматическом. Сначала играл главные роли, потом перешёл на эпизоды. Потом совсем стал мало играть. Очень боялся потерять театр. Очень боялся… всего… Друзья говорили, что никогда не видели настолько застенчивого актёра. В кино начал сниматься рано, но не продолжил, имея прекрасный голос, мог бы делать концертные программы, но не стал, личную жизнь от всех скрывал. В 86-ом встретились на Чапыгина в телепостановке. Толя сказал Марусе только одно: – «У меня есть сын Тимур.» Как потом выяснилось, всю жизнь он прожил один. Следил за собой, бегал трусцой, и умер от туберкулёза в 64 года. Памятник на могиле поставили за счёт театра, перепутав дату рождения, ошибившись на 10 лет.

– Он, наверное, любил Марусю, отказался от неё и ничего не нашёл взамен… Не могу не думать о том, как бы сложилось… ведь Маруся никогда не опускала руки, и, значит, и ему не дала бы потерять веру в себя…

ДОКТОР:– Нет смысла гадать, что было бы, раз ничего нельзя исправить.

– Конечно. Просто странно, что он, так же точно, как Маруся, не видел другой жизни, кроме жизни на сцене, лишил себя обычных человеческих радостей, а результат – грустный… Что один человек может дать другому, если отбросить страхи и условности? Даже взрывная, как гремучая смесь, связь может дать ускорение и выход на орбиту… А может и убить… Только нельзя узнать это, не попробовав.

ДОКТОР:– Мы говорим о вас…

– Мы говорим о Нас, о странном сообществе людей, которых учитель называл Цыганами, которых презирают, хоронят за границами погоста, которыми восхищаются, которые на виду, если успешны, и погибают в забвении, лишённые своего привычного адреналина…

Третий курс начался, как обычно, с сюрпризов курсу. В дальней каморке, служившей нам для переодеваний, я расписала стену: женщина в платке на фоне храма. Когда подошла моя очередь, зажгла свечу, пригласила всех присутствующих в каморку и торжественно объявила: – Александр Солженицын, «Вдоль Оки». Очерк был посвящён заброшенным храмам и гибнущей национальной культуре. Реакция мастера: – «Спасибо, что потолки не расписала.» Некоторое время спустя, узнала, что очерк написан Солоухиным, и мой диссидентский порыв был напрасен.

Итоги третьего курса. Летняя работа.

Прошедший учебный год, сумбурный и странный, поразил меня своим результатом. Постоянное ощущение кризиса, упадка, чувство обречённости и бесполезности всякой попытки как-то выкарабкаться, гнетущее ощущение потерянного, уходящего времени, не покидавшее мня весь этот год, почти полная потеря интереса к работе, и, в конце года – недельный аврал, который, казалось, уже не спасёт положения, тяжёлые взаимоотношения внутри курса, невозможность совместной работы, скандалы, истерики… И, неизвестно откуда взявшаяся, пусть маленькая, уверенность в своих силах, когда чувствуешь себя уже не беспомощной студенткой, но уже немножко – актрисой, в конце года. Только на последнем в году занятии с З. Я. вдруг поняла, что не так уж бесследно прошёл этот год: где-то внутри нас, незаметные нам, происходили изменения, шёл рост, приведший вдруг к качественному скачку. Он проявляется в почти исчезнувшем страхе перед площадкой, в появлении удивительного покоя и ответственности, и, главное – пусть небольшой, но – свободы! З. Я. сказал, что мы научились работать самостоятельно, и это, конечно, главное в прошедшем году. Я, правда, не научилась работать одна, несмотря на все конфликты, без сокурсников, режиссеров с параллельного курса и старших, пришлось бы очень худо. Во время гастролей театра в Москве дважды играли «Открытый урок», в отсутствии педагогов сами отвечали за качество спектаклей. Реакция зрителей была удивительной: как в дни премьеры. Сейчас мне необходимо проанализировать сделанное за год, чтобы выяснить, что же было приобретено и что потеряно.