Юрий Мишаткин - Соловушка НКВД

Берия все ниже опускался над столом, чуть ли не касался его подбородком. Рядом с чертиками, птичками выводил: «Тревога! Тревога!». Очень хотелось вскочить, заткнуть всем рты, разбить в пух и прах дичайшие обвинения.

«Какой к черту переворот? Чушь собачья. Даже круглый болван, недоумок не планировал бы государственный переворот и перед ним на десять суток покинул поле будущей битвы, улетел в ГДР для наведения там порядка».

Слово снова взял Хрущев, внес предложение — на ближайшем пленуме поставить вопрос об освобождении Берии от занимаемых им постов.

Булганин добавил, что необходимо немедленно арестовать. С поспешностью, перебивая друг друга, заговорили другие за столом:

— Правильно!

— Своевременно! Давно пора!

Маленков позвал ожидающих за дверью военных во главе с заместителем министра обороны Жуковым. С револьвером в руке маршал приказал Берии выйти, тот не шелохнулся, сохраняя видимость спокойствия, хотя внутри все кипело. По щекам гуляли желваки. Кончик хищного горбатого носа побелел. Лаврентию Павловичу очень хотелось сильно ударить кулаком по столу, трехэтажно выругаться, но вместо взрыва возмущения поднялся, вышел в соседнюю комнату, где подвергся обыску, остался даже без пенсне. Напомнил о близорукости, но начальник политотдела полковник Зубов ответил с усмешкой:

— Зрение имеете отличное, пенсне носите для форса.

В очередной раз проделал в камере путь от одной стены до другой.

«Как зверь в клетке. Какую ждать каверзу? Станут судить на закрытом процессе или удавят без суда? Вряд ли решатся удушить или отравить, как тогда объяснят смерть второго лица в государстве?».

Не мог знать, что в этот час члены Президиума с женами слушают в Большом оперу Юрия Шапорина «Декабристы», в свое время запрещенную вождем за крамольное, по его мнению, либретто, опасение, что публика станет ассоциировать самодержавие с современностью, решит так же совершить восстание против власти.

Не терпелось узнать: что станут инкриминировать? Но вместо встречи со следователем, первого допроса увезли к метро «Новокузнецкая» на улицу Осипенко, в штаб Московского военного округа противовоздушной обороны, где у ворот стоял танк для отражения возможной атаки. Провели под аркой в замкнутый двор, ввели в построенное еще в XVIII в. здание, в бункер центра боевого управления, способного выдержать даже атомный удар. Новая десятиметровая камера — так называемая «губа», предназначалась для проштрафившихся на службе или за пределами части военнослужащих.

Вторую ночь так же провел в бдении. Как колоду игральных карт тасовал прошедшие события:

«Поспешил с проведением коренных изменений. Напрасно не скрыл властолюбие, которое перенял у Сталина. Несокрушимая воля перепугала тех, кто пил за мое здоровье, желал долгих лет жизни, счастья, курил фимиам. Не обеспечил себе тылы, сломя голову рвался занять освободившееся кресло вождя. Хрущев хранил против меня за пазухой увесистый камень и в нужный момент бросил, свалил с ног, сплотил вокруг себя недовольных мной…»

Понимал, что необходимо беречь силы для допроса, доказательств своей невиновности, постарался уснуть, но роившиеся в голове мысли не дали забыться. Утром пришел к выводу, что нельзя сидеть сложа руки, надо предпринять необходимые для освобождения шаги. Приходилось признать, что теперь его жизнь целиком зависит от Маленкова и подпевал, послушно исполняющих его волю. Бросился к двери.

— Желаю написать товарищу Маленкову!

Охранник доложил начальству просьбу арестанта, ему выдали письменные принадлежности, и Берия стал писать, делая грамматические, синтаксические ошибки.

Дорогой Георгий! Я был уверен, что из той большой критики на Президиуме сделаю необходимые для себя выводы и буду полезен в коллективе. Но ЦК решил иначе. Считаю, что ЦК поступил правильно. Всегда был беспредельно предан партии Ленина — Сталина, своей Родине, был активен. Работал в Грузии, в Закавказье, в Москве в МВД, старался подбирать кадры по деловым качествам, принципиальных, преданных партии. Это же относится к Специальному комитету, Первому и Второму главным управлениям, занимающихся атомными делами и управляемыми снарядами. Прошу простить если что было не так за последние пятнадцать лет большой напряженной совместной работы…

Сделал паузу, чтобы передохнуть. Решил, что Маленков, без сомнения, покажет письмо товарищам, те пораскинут мозгами и поймут, что совершили большую ошибку, следует ее немедленно исправить. Верил, что соратники не потеряли совесть, и похлопотал за близких родственников:

Георгий, если сочтете возможным, не оставь без внимания семью (жену и старуху мать), сына Серго, которого знаешь [77] Во время заключения Л. Берия написал три письма Маленкову и одно членам Президиума. В препроводительной в Кремль записке Москаленко сообщил: «Два листа исписал, один изорвал, один возвратил». Здесь и далее документы, материалы следствия процесса из особого архива Главной военной прокуратуры СССР в 43 томах. .

Когда выводил слово «жена», рука дрогнула.

«Маленков поймет, что пекусь не о законной жене, а о Ляле, в Президиуме не осуждают за внебрачную связь, лишь завидуют, что имею молодую любовницу».

Письмо получилось без слезных жалоб, тем более рыданий, унижений. Не умолял вернуть свободу или перевести под домашний арест, сменить камеру на благоустроенную с душевой кабиной, радиоточкой, окном. Выразил беспокойство не собственной судьбой, а матери преклонных лет, у которой известие об аресте сына скажется на здоровье.

Передал написанное охраннику и простился с оцепенением, которое охватило в Кремле.

«Георгий не замедлит с ответом, у него и других в Политбюро рыльце в пуху, как у забравшейся полакомиться в курятник лисы. Каждый в чем-либо виноват, одни ставили подписи в расстрельных списках, другие в войну нахапали без всякой меры трофеев, третьи содержат наложниц. Знают, что если не вытащат из тюрьмы, обнародую их грешки».

Впервые пожалел, что Сталин умер, остался без сильного покровителя.

«Будь сейчас жив, никто бы не посмел даже пальцем тронуть его земляка, доверенное лицо».

Сомкнул веки и во мраке, точно наяву увидел восковое лицо с глубокими оспинками, прической «ежик», одутловатыми щеками, маленьким лбом, мясистым подбородком. Встречаться с вождем, тем более покойным, не было ни малейшего желания, поэтому поспешил разомкнуть веки.

«В свои последние месяцы стал крайне мнительным, опасался отравления, выстрела из-за угла, заминирования особняка, кабинета. В предательстве подозревал даже преданных ему Власика, Поскребышева. Проживи подольше, убрал бы и меня… Слепо верил одному лекарю-шарлатану из Индии. При простуде залезал в бурку, чтобы как следует пропотеть. Приносимую еду заставлял дегустировать специально назначенному для этого человеку. Не жаловался на здоровье, если признавался в недугах, то только Истоминой — то ли кухарке, то ли любовнице. Выглядел выжившим из ума, одряхлевшим. Я собирался его при таком состоянии сделать ручным, чтобы двигать как фигуру на шахматной доске».