Юрий Мишаткин - Соловушка НКВД

Трудно оспаривать искусственное алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.

Плевицкая платила за тех, кто по тем или иным причинам остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены были и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию. Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство, она была «иностранкой», на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции — и преступление не первое…

Строго и сжато — буквально несколько строк в «Известиях» написали о процессе, не давая приговору оценки, ни слова не говоря о невиновности русской эмигрантки, чей голос (живой, не на грампластинке) в стране не слышали почти двадцать лет.

Плевицкая торопила с подачей кассационной жалобы о пересмотре приговора, с просьбой сделать его щадящим, сократить срок заключения.

— Не спешите, — посоветовал адвокат. — На решение присяжных апелляции не подаются. Мы проиграли и должны смириться.

— Но я не выдержу двадцати лет каторги! — взмолилась певица. — Отдам Богу душу! Приговор равносилен смертной казни! Идите к министру, к президенту!

Филоненко промолчал. На прощание сказал:

— Проиграли не только мы, но и Генеральный комиссар государственной безопасности СССР Ежов. Неделю назад газеты нашей бывшей Отчизны сообщили о его освобождении от поста наркома внутренних дел. Место Ежова занял некто Берия.

Смена руководства НКВД мало заинтересовала Плевицкую, больше беспокоила собственная судьба. Между тем Ежова вскоре обвинили в заговоре в войсках и органах, проведении терактов против руководителей партии и правительства, подготовке вооруженного восстания и 4 февраля 1940 года расстреляли…

Фамилия нового главы карательных органов была для Плевицкой пустым звуком. Надежда Васильевна не могла знать, что Лаврентий Павлович Берия довольно давно работал в органах, лестью, изворотливостью, хитростью пролез в сердце и душу Сталина, который помог земляку сделать головокружительную карьеру.

Видя состояние клиентки, адвокат попросил:

— Не отчаивайтесь, оставайтесь стойкой, какой были во время процесса. За примерное поведение срок сократят, на свободу выйдете значительно раньше.

— И года не выдержу в тюрьме! — призналась певица. — Не забывайте, что мне не тридцать и не сорок лет!

Она была на грани нервного срыва, истерики, даже потери сознания, если на процессе держалась, то теперь охватила паника.

Адвокат согласился подать кассацию, хотя не надеялся на положительный результат, и оказался прав: пересмотр приговора отклонил министр юстиции Франции Mapшандо.

Новый, 1939 год Плевицкая встретила в провинции, в Аренно, откуда ее перевели в женскую тюрьму Ренн. Две недели певица провела в общей камере с воровками, аферистками и, когда попала в одиночку, обрадовалась:

«Прежде от одиночества лезла на стенку, готова была перерезать себе вены, теперь счастлива, что не слышу ничьих голосов, особенно ругань сокамерниц, их воспоминания о жизни на свободе, глупейшие вопросы. Я перешагнула за полвека и изрядно подустала, невыносимо быть под обстрелом чужих глаз, в тесной душной камере. Редко приходилось остаться в одиночестве, а в нем немало преимуществ, в первую очередь тишина, покой…»

Спустя два месяца одиночество осточертело, даже стало пугать:

«Не с кем переброситься парой слов, пожаловаться на недомогание, устала постоянно видеть голые стены и ни одного человеческого лица — охранница не в счет, лишь приносит еду, в разговор не вступает, видимо, запрещено разговаривать с каторжанками… Если дальше так пойдет, разучусь говорить, даже лишусь голоса…»

Чтобы развеять оглушающую тишину, стала тихо напевать мелодичную «Дунай-речку»:

Пела, приложив к уху ладонь, прислушиваясь к собственному голосу, который, к великому счастью, остался чистым, звонким.

«Услышали бы Собинов с Шаляпиным, да только нет на белом свете ни первого, ни второго — легли, сердечные, в чужую землицу…»

Погромче затянула «Ехал на ярмарку ухарь-купец», но дверь с лязгом отворилась, рассерженная охранница приказала замолчать, иначе за нарушение тюремного режима отправит в карцер.

Время тянулось, как уставшая, спотыкающаяся при каждом шаге коняга. Порадовали бы письма с воли — разрешалось получать и отсылать в год два послания — и на недоуменный вопрос охранницы, почему не пользуется правом писать, призналась:

— Некому, за пределами тюрьмы не осталось ни одного родственника. Приятели и друзья, а с ними поклонники забыли.

В бессонные ночи напрягала слух, желая услышать голоса за дверью: тишина давила с такой силой, что приходилось прятать голову под подушку.

«Двадцать лет — это сколько же месяцев и дней?»

Убедила себя, что считать ни к чему, на свободу выйдет раньше.

«Наконец увижу Москву, Питер, потом съезжу в милое сердцу Винниково и, конечно, в Киев к сыночку. Я еще спою в новой России для России! Приговор неслыханно суров, это предостережение всем шпионам».

За целый год было лишь одно свидание с адвокатом. Он предложил подписать доверенность на право продажи виллы с участком земли, автомобиля.

— Полученные деньги пойдут на уплату моего гонорара и для улучшения вашего содержания, чтобы оно стало более или менее сносным. Сможете лучше питаться, приобрести мелочи, которые разрешено иметь, вроде косметики, книг.

— Ничего не выйдет с продажей, — ответила Плевицкая. — Вилла и авто принадлежат не мне, а мужу — записаны на его имя. У меня нет ничего из недвижимости, драгоценности конфискованы в счет покрытия судебных издержек, оставшаяся сумма перешла в доход государства.

— Но вы единственная наследница генерала Скоблина, имеете право…

Плевицкая перебила:

— Буду наследовать его имущество, если меня признают вдовой. Суд не посчитал Скоблина умершим, лишь пропавшим или, точнее, сбежавшим. Продайте принадлежащие мне манто, меха, столовое серебро.

— Можно отдать в скупку книги из домашней библиотеки.

Плевицкая замахала руками.

— Ни слова о книгах! В библиотеке тома с дарственными надписями Бунина, Мережковского, Амфитеатрова, Шмелева, Цветаевой, монография о Шаляпине, ноты Рахманинова, много писем ко мне.