Йозеф Рыбак - «Иду на красный свет!»

Внизу, в подвале, у приемника теснится кучка людей. Товарищи из службы прослушивания терпеливо ловят то одну, то другую заграничную станцию. Пражское радио передает музыку. Всю ночь из приемника раздаются звуки трескучих маршей, лишь изредка сообщают известия.

— Что-нибудь передавали?

— Ничего особенного. То же, что и час назад.

— Ничего особенного!

И все же мы ощущаем страшное напряжение, которым проникнута атмосфера. Изменилось ли что-нибудь за последний час? То и дело в подземелье появляется патруль и ищет командира. Любопытно, что, несмотря на сильную усталость, заметную у всех по глазам, чувства обострены до предела. Словно кто-то читает мысли, неожиданно пришедшие в голову, которые тебе хотелось бы скрыть. Странная нервозность будто переносится из помещения в помещение. Или это потому, что утихла артиллерийская стрельба?

Тягостны минуты, когда к тебе поворачиваются сонные люди и люди хотят знать, что происходит. Почему ты не можешь им сказать, что эсэсовцы заняли Масариков вокзал — это рядом с нами, и теперь черед Народного дома? Пока что об этом знают всего несколько человек. Наборщики торопливо прячут клише «Руде право» и «Праце» {225} 225 «Праце» («Труд») — чешская профсоюзная газета, выходит с 1945 г. , и несколько десятков оставшихся подобных оттисков быстро исчезают вместе с рукописями в груде мятого бумажного мусора и отходов ротационной бумаги. Поможет ли это? Разве на здании не развеваются два флага: красный и рядом трехцветный чехословацкий? Известно ли немцам, какую роль играет в восстании Народный дом?

Те, на чьей ответственности питание нескольких сотен людей, спешат укрыть продовольствие, захваченное у немецкого гарнизона. Мы располагаемся в первом помещении, куда выходит подземный коридор из соседнего дома. На самом открытом месте, под прицелом.

Эх, если бы оружие!.. Много-много оружия!

Все происходит словно в лихорадке или в фильме, когда время и действие в бешено чередующихся кадрах сконцентрированы до предела. Все происходит быстрее, чем промелькнет мысль.

Первый эсэсовец падает в нескольких шагах от нас, получив пулю в живот. А второй, вбежавший следом? Сколько ему может быть лет? Будет ли он стрелять? Мы смотрим, как он судорожно стискивает автомат. Дрожит, боится… У нас, по существу, нет оружия, всего несколько револьверов и винтовок… Мы поднимаем руки — мужчины справа, женщины слева. Нас пересчитывают. Сколько? Сорок?

С поднятыми руками протискиваемся мы сквозь строй эсэсовцев сначала во двор соседнего дома, а оттуда выходим на улицу.

Искореженные столбы, вороха спутанных электропроводов — все это лежит поперек дороги. Мы ступаем по битому стеклу и дышим запахом пороховой гари, дыма и крови. Этот приторно-дурманящий запах не спутаешь ни с чем. Пустая, безлюдная улица неузнаваема.

Нас обдает теплым чадом от пылающего здания дирекции железных дорог, доходящим даже сюда. Сколько ударов обрушилось на Прагу, но, несмотря на все эти удары судьбы, она прекрасна и облик ее незабываем…»

И вот 8 мая 1945 года нас погнали на перрон Масарикова вокзала. Было около четырех часов утра; бои, видимо, прекратились. Мы, небритые, заросшие недельной щетиной, идем по развороченной мостовой, по кучам щебня и обломкам штукатурки, проходим через вестибюль со следами обстрела, топчем осколки стекла, они скрежещут под ногами. Со стороны Булгара валят клубы дыма от горящих жилых домов. Дым щиплет глаза, забивает легкие. На заре прекрасного майского дня мы стояли на путях у перрона с поднятыми вверх руками перед трупами расстрелянных на наших глазах людей и понимали, что нас ждет та же участь. В одной шеренге с нами рядом с Коуцким, Силой и Штоллом стояли Ярослав Сейферт, А. М. Пиша и Йозеф Троян {226} 226 Троян Йозеф (1905—1965) — чешский журналист, сотрудник газет «Право лиду», «Народни праце», «Праце». .

Впереди горел пассажирский поезд. В окнах плясали языки пламени, внутри раздавались глухие удары, как выстрелы из орудий. После каждого взрыва огонь взмывал высоко вверх, и дерево трещало еще яростней. Словно огню было ужасно некогда, и он торопился побыстрей разделаться с пылающим составом.

А над вокзалом в густом дыму развевался чехословацкий флаг, поднятый в первый день восстания. Когда дым немного отнесло в сторону, показался кусочек неба, башню над вокзалом залило яркое солнце, флаг засиял и затрепетал веселыми праздничными красками.

Солдаты, стоявшие напротив, были молоденькие, в пятнистых куртках. Их лица были бесчувственными, глаза ничего не выражали. Им не больше семнадцати-восемнадцати, но при взгляде на них охватывал ужас. Еще вчера — дети, сейчас законченные головорезы. Они запихивали в рот конфеты, награбленные в разбитых витринах кондитерских; у всех значки СС, на груди болтались автоматы. Их командир, не вынимая изо рта дымящуюся сигарету, добивал раненых, стреляя из пистолета в затылок. Один из солдат обшаривал наши карманы, вытаскивал часы, авторучки, деньги. От бетонированного перрона, где лежали убитые, поднимался сладковатый запах крови.

Стрелка на часах дрогнула и передвинулась. Появились и исчезли, потом снова появились полицейские с белым флагом и стали что-то выяснять у начальника комендантского взвода.

Мы понятия не имели, что речь шла о нас. Потом уже только мы узнали, что полицейские с крыши дома на Гибернской улице увидели, как эсэсовцы ведут нас на вокзал, и попытались спасти. Они трижды подходили, подняв белый флаг, и уходили ни с чем. Потом немцы увели нас на Карлин, и весь день мы простояли перед казармами Франтишека Палацкого; к вечеру нас отпустили, обменяв на пленных солдат, главным образом эсэсовцев, судьба которых волновала немцев в первую очередь.

Я помчался через Грабовку на Жижков, и вдогонку у моей головы просвистело несколько пуль. Тут и там раздавались сухие щелчки выстрелов из винтовок. На улицах лежали трупы солдат и мирных жителей. Их не успевали убирать. В двух шагах от нашего дома, под первым виадуком, лежал солдат с простреленной головой. Пилотка валялась в стороне; он лежал ничком, раскинув ноги. Вокруг головы растекалась лужа крови.

Я взбежал по лестнице и открыл дверь в нашу квартиру. Владя стоял в коридоре с выражением ужаса на лице; увидев меня, жена его Мария зарыдала. Повернувшись ко мне, Владя прерывающимся голосом еле выговорил:

— Откуда ты?

Я не мог произнести ни слова.

— Владя тоже только что пришел, — первой заговорила Мария. — Утром немцы повыгоняли всех мужчин из подвалов и заставили разбирать баррикады, а потом погнали впереди танков. Я уж думала, вас обоих убили.

Я взглянул в зеркало: вид у меня был прежалкий. Я расплакался, спрятавшись в кухне, чтобы меня не видели. Было невыразимо тяжело. Я остался жив, но нет в живых Фучика, нет Уркса, Шантроха, Рошицкого. Я плакал, думая о всех этих последних годах, о своей горькой доле — вот и пришел ей конец! — оплакивал мертвых товарищей, чьи имена станут легендарными, — товарищей, могилы которых этот невероятно прекрасный май сорок пятого года усыпал цветами. Оставшихся в городе местных немцев яростно избивали, мстя за всех мертвых, за убитых мужчин, братьев, родителей, за убитых лидицких детей, за все унижения и позор последних лет. От стыда, от гнева, от страшного отчаяния били их, но главные-то виновники давно были в безопасности, у американцев, обеспечив себе алиби и средства на жизнь. Хладнокровные убийцы, обагрившие свои руки кровью невинных жертв, они не стали ждать, страшной мести карающей десницы. А люди били тех немцев, которые им случайно попадались и которые олицетворяли для них оккупантов. Я оплакивал себя, вся невероятная тяжесть пережитого давила страшной глыбой, и я рвался из-под нее, словно из темной пропасти, на свет божий. Казалось, случись со мной такое еще раз, я не переживу. Я не был героем, герои были мертвы, я жил. Дышал. И чтобы не пасть духом, приказал себе идти назад в Народный дом, выпустить газету, которая из-за событий не увидела свет.