Коллектив авторов Биографии и мемуары - Дети войны

Всё пространство под бараком после взрывов представляло собой ряд полутёмных туннелей. Из низеньких оконных проёмов едва проникал свет. До войны здесь у каждого из жильцов был свой погреб, где держали овощи. Сейчас хранить было нечего и всей этой территорией ведали крысы. От издаваемого нами шума крысы старались поглубже спрятаться в норы, и только единственный их собрат, наша Крыска-лиска была нашим проводником, исключительно ориентируясь в этом пыльном и тёмном царстве.

Мне и сейчас нередко вспоминается этот страшноватый подвал под бараком. Не все ребята отваживались принимать участие в наших играх. Здесь нужна была ловкость и смелость. Всех этих качеств мне было не занимать. Сколько себя помню, во мне жил какой-то живчик, который не давал мне усидеть на месте. И за мной часто тянулись дети старше меня по возрасту, с удовольствием принимая участие в моих затеях. Мы все тогда были как инкубаторские: худые, с синюшными лицами, одеты кое-как — в широченные обноски на вырост, перешитые из родительских одежд. Но нас это не волновало, когда в азарте игры мы летели по подвалу. Наши глаза загорались, радость вселялась в наши сердца, непередаваемое чувство свободы овладевало нами! Мы были такие счастливые, нам не было равных, когда с восторженными криками: «Ура! Мы победили!» неслись на выход — к свету!

Бегу рядом с рыжей, не чувствуя земли под ногами. Бег для меня любимое занятие: будто за спиной вырастают крылья! Слышу, как сердце громко колотится в груди, вот-вот выскочит! Но я стараюсь не отстать от своей рыжей подружки, которую наверху ждёт вознаграждение, а вот меня, скорее всего, мамина взбучка. «Фу-ух!» Наконец мы почти одновременно выскакиваем наружу. Я лезу в карман за крошками, а крыска в ожидании лакомства вертится у ног.

В этот момент откуда-то появились два солдата, немецкий патруль. Один из них заметил мою крыску и указал на неё другому. И не успела я опомниться, как он направил автомат на моего рыжего друга. А мне показывает рукой: мол, отойди в сторону, и громко выкрикивает: «Вэк, вэк!» Тут я сообразила, что моей крыске-лиске пришёл конец.

— Не стреляйте, пожалуйста! Это наш друг! — со слезами на глазах прошу я, размахивая руками.

Но моя крыска не стала дожидаться, когда её помилуют, и нырнула в своё убежище. Скорее всего, немецкие солдаты не поняли, о чём я их прошу, и недоумённо переглянулись. Но тут один за другим стали вылезать из подвала ребята: оборванные, грязные, в пыли, с выпачканными лицами. Наверное, только тогда солдаты о чём-то догадались, принялись громко хохотать и всю дорогу, оглядываясь на нас, продолжали смеяться. Конечно же, для них это была дикость. А нам, детям из бараков, не было тогда лучшего развлечения, чем игры в подвале, которые были для нас своеобразной отдушиной, мы чувствовали себя там свободными и не боялись немецких патрулей.

Наши игры с крыской-лиской продолжались и после освобождения, вплоть до 46-го года. А в начале 47-го, спасаясь от голода, мы выехали на западную Украину. Там мама получила известие, что мои подружки, Поля и Зина, едва пережили этот тяжёлый год. А вот Павлик умер от истощения. Да и многие мои сверстники не дожили до лучших времён. Какая судьба постигла мою Крыску-лиску, остаётся только догадываться…

Если выбежать на Невский, к Аничкову мосту, и попросить проходящего матроса приподнять тебя чуть выше его бескозырки, чтобы погладить бронзового коня, конь заржёт. Опустится на передние ноги, шевельнёт хвостом и лизнёт шершавым языком по самому уху. Значит узнал. Дяденька-укротитель отпустит поводья и разрешит нам побегать вдвоём, пригрозив, что засекает время по курантам городской Думы.

А мы оба уже несёмся к себе на родину, на маленькую улочку Достоевского, в дом без единой мемориальной доски. В нём мы родились, с небольшим промежутком в сто два года…

Со мной было просто. Я появился здесь в конце блокады на первом этаже с парадного входа. Когда «победа уже была за нами!»…

Конюшня, где родился мой бронзовый брат, располагались на заднем дворе. С высокими потолками, тёплыми, сухими стенами, крепкими дубовыми воротами…

А в нашей комнате солнышко появлялось только после обеда. И всегда впопыхах, всегда ему некогда. Чуток посидит и — к соседям…

Засовы на воротах конюшни крепкие, чугунные, такие один лишь раз приподнять, ого-го, сколько овсяной каши слопать надо. Но хозяин, Пётр Карлович Клодт, поднимал их играючи. Входил и останавливался. Дальше не нужно. Любоваться лучше издалека, как потом поэт скажет, большое видится на расстоянии. И представлял, как летят его любимцы, арабские скакуны по петровским просторам, как держатся в каретной упряжке, как огрызаются несправедливому кнуту с утра клюнувшего кучера. Всякое рисовалось, поскольку у настоящего художника, она, жизнь наша, вся в картинках…

…Однажды мама оставила меня, ещё грудного, одного в комнате. А кого еще попросить на полчаса в няньки? Баба с дедом в сорок втором в одноразье от голода померли, соседи тоже уже не помощники. Её вызвали по тревоге в типографию, где она работала в инструментальном цеху. В тот день с утра было тихо, немец после завтрака клевал носом, никакого обстрела. И побежала, да здесь рядом, за углом. А тут бомбёжка, как всегда не вовремя. В проходной типографии встретили криком:

— Лети обратно, Валя, бомбы, кажется, ухнули где-то там, возле ваших домов. Назад, из «Вечернего Ленинграда», мама прибежала уже седой, другого цвета волос я у неё никогда не видал. Потом, когда мамы не стало, я замерил ту беговую дорожку. Двести сорок три шага…

…Иногда Пётр Карлович садился на царский подарок, гордого Амалатбека, пускал того рысью, любуясь грацией и лёгкостью хода.

— Да полноте вам, инженеры-вольнодумцы, какого живого коня заменит ваша чудо-техника? Со своим смрадом и копотью. Живое не придумаешь и не рассчитаешь, его можно только подсмотреть!

И он подглядывал и подсматривал за природой. Из великого мэтра получился бы классный сексот — проворонило Четвёртое отделение, слава Богу. Потом, в мастерской, он брал в руки сырую глину, мял её до ломоты в пальцах и пытался лепить движение. Делил расстояние на время, в попытке получить красоту…

…В ту бомбежку наш дом от снарядов пронесло, только один из них упал по другую сторону улицы. Из-за чего меня лишь воздушной волной просто смело на пол. Вместе с подушками, к которым я всегда был привязан, как к парашюту. Седая девушка разревелась от счастья — сыночек невредим…

…Бронзовому красавцу было чуть легче пережить ту войну. Его закопали в саду Дворца пионеров, от врага подальше…

В отличие от меня, конь вечен. А с другой стороны, иной раз гляжу в его грустные глаза и слышу: