Зарина Асфари - Быть гением [Истории об искусстве, жизни, смерти, любви, сексе, деньгах и безумии]

Болезненная религиозность отца доходит до психоневроза. Он каждый вечер читает нам, детям, проповеди, нервно шагая взад-вперёд, а я рисую углем огромные фигуры слепых людей, получая от этого ни с чем не сравнимое наслаждение. По ночам… По ночам меня преследуют видения ада, так что я почти не сплю. Видите ли, я рано узнал, что такое вечные муки и что поджидает грешников, которых всё-таки угораздит попасть в ад.

Когда отец наказывает нас, он становится совершенно безумным от ярости, и я вижу дьявола в его глазах. Но я люблю его всё равно, и его уход станет для меня страшным потрясением.

Хотя до него Ангел Смерти заберёт мою сестру Софи, а у Лауры диагностируют шизофрению. Образ умирающей Софи так крепко засядет в моей воспалённой памяти, что не стать художником и не написать её я просто не смогу.

И вот, бросив странную затею выучиться на инженера, я иду семимильными шагами по художественной стезе, изящно и непринуждённо вписываюсь в богемные круги Норвегии, потом Франции, затем Германии, как бы последняя этому ни противилась.

На выставке в Берлине меня знакомят с Туллой — невероятной красоты женщиной с рафаэлевской шеей. Я люблю её — не шею, а Туллу, всю, целиком — люблю болезненно, трепетно, нежно и нервно, люблю с мальчишеским самозабвением, я отдаю ей всего себя без остатка. А она… Она хочет замуж. Нет, я понимаю, что любая женщина хочет замуж, особенно любящая и любимая, это естественно. И как ей объяснить, что именно поэтому я дал себе клятву никогда не жениться? Ведь стань я её супругом, мои ангелы перейдут и к ней, и к нашим детям, и я не смогу их защитить. Я и так в этой любовной круговерти последних лет подзабыл о них, а они этого не прощают. И вот уже мне сообщают, что Смерть забрала и мою возлюбленную. Она покончила с собой, и жениться не пришлось, чтобы слишком близко подпустить к себе Туллу, чтобы мои ангелы отравили и её душу… Я с тяжёлым сердцем еду в её дом, ощущая весь груз вины перед её семьёй, не зная, как смотреть им в глаза, и… встречаю Туллу. Она, оказывается, жива и здорова, а весь этот розыгрыш затеяла, чтобы принудить меня к женитьбе.

О чём мы с ней говорили, оставшись наедине, я никому не скажу, но выйду из этого дома вновь одиноким — и с простреленной ладонью. Рана, конечно, не страшная, но со временем держать палитру мне будет всё труднее. Это был хороший урок. Мне нельзя любить, нельзя, нельзя, нельзя…

Можно рисовать! Мои картины — не в меру откровенная автобиография, написанная кровью оголённой души. Их, как любую книгу, бессмысленно читать по отдельности, они должны звучать хором, так что я создаю серии, открываю масштабные выставки на сотню, а то и больше, работ. Я воспроизвожу те линии и цвета, что стоят перед моим мысленным взором. Пишу по памяти, не вношу ничего лишнего, не добавляю забытые детали. Вам мои работы кажутся странными, даже пустыми, но их простота объясняется именно этим.

Это дневник памяти, а она затирает всё, кроме самого важного. Я воспроизвожу мрачные краски ушедших дней, чем вызываю страшное неприятие у критиков — и горячую поддержку собратьев по цеху.

Публика считает мои картины незавершёнными, но у меня даже эскизы и наброски куда более законченные, чем у всех современников вместе взятых! Мои работы передают настроение и состояние — а что от них ещё нужно? Если прислушаться, они звучат, если всмотреться, движутся. Моё творчество — это симфония о Жизни, Любви и Смерти, которые моя безумная голова старается примирить, объединить в нечто неразрывное… Я провожу время в обществе покойников — матери, сестры, дедушки и отца (больше всего с отцом). Воспоминания, все до мельчайших подробностей, возвращаются ко мне. И я не пишу то, что вижу. Я пишу то, что видел. То, что живёт во мне, раз за разом застилает взор, отдаляя от настоящего, сегодняшнего. Я пишу впечатления, чувства, переживания по многу раз, пока не приглушу их хоть немного, не вылью из головы на холсты. Я не занимаюсь самокопированием, я занимаюсь самолечением.

Мой главный образ, самый известный, растиражирован настолько, что спустя 123 года из него сделают фильтр для «Инстаграма». Вот, вот он, как сейчас перед глазами! Тот вечер… Я прогуливаюсь с друзьями. Нас трое, на мосту больше никого, где-то на горизонте две рыбацкие лодочки. Солнце клонится к закату, и вдруг, вдруг небо вспыхивает кроваво-красным, кровь и языки пламени над чёрно-синим фьордом!..

Друзья всего этого будто не видят, не слышат, они неспешно идут дальше, а я стою, вмёрзнув в доски старого моста, дрожа от страха, и ощущаю бесконечный крик, исходящий от самой природы! Он усиливается, отражаясь от водной глади и небесной тверди, и вибрирует у меня внутри так, что кажется, ещё немного — и эта звуковая волна разорвёт меня в клочья.

И вот уже я пишу одну картину за другой, всё об одном и том же, лишь бы найти подходящую форму, лишь бы выплеснуть из себя этот крик, пока он не свёл меня с ума окончательно… 50 версий. 50 раз я пишу одно и то же. Красное пламя в небе. Истошный вопль вырывается из пространства холста и приводит в оцепенение зрителя. Вас.

Я провожу время в обществе покойников — матери, сестры, дедушки и отца (больше всего с отцом). Воспоминания, все до мельчайших подробностей, возвращаются ко мне. И я не пишу то, что вижу. Я пишу то, что видел…

А во мне этот звук тише не становится, я не могу залить его алкоголем, не могу вывести красками, изнурительной работой, развлечениями — ничем. Я пишу, пишу, пишу, я кричу маслом по холсту, кричу гравюрами, углем, карандашными набросками, но никак не могу выкричаться, я…

Я восемь месяцев проведу в клинике для душевнобольных и после этого ни разу не вернусь к тому роковому образу. Куплю дом. Уеду. Спрячусь от мира, от людей. Буду писать светлые и яркие картины, культивировать в себе радость и любовь. Ха. Какой бред… От себя не спрячешься. От ангелов не спрячешься. Болезнь, Безумие и Смерть не отступают от меня ни на шаг, и всё, что я могу, это забрать их в своё добровольное заточение. Может быть, слишком занятые мной, они не станут терзать вас, моих друзей, тех, кого я любил и люблю. Я скрупулёзно изучаю собственное умирание. Пишу автопортреты ( https://qrgo.page.link/djQcA): я в скорби; я после «испанки»; я и рука скелета; я в аду. Мне 80 лет. В доме тихо, только часы у кровати отмеряют минуты моего одиночества. Ангелы разлетелись по миру: на дворе 1944 год, в самом разгаре Вторая мировая, и у них есть занятие повеселее, чем сводить меня с ума.

И вот она, эта пауза между щелчками секундной стрелки. Пауза длиной в вечность. Жизнь наконец встречается со Смертью. Концы цепи смыкаются, связав тысячи поколений умерших с тысячами поколений тех, кто ещё только планирует появиться на свет…

Стрелки часов, завершив круг, возвращаются к началу, к точке отсчёта. Мне 80 лет. И вот скажите мне, много ли вы можете припомнить жизнелюбивых художников, насытивших свои полотна яркими красками радости и света и доживших до моих лет? Вряд ли. Так что прислушайтесь к моему совету: как бы странно и жутко ни выглядели посланники Божьи, не бегайте от них, а берите в сообщники. Поверьте, даже Болезнь, Безумие и Смерть могут быть вашими хранителями. Если только вы примете их в семью и будете любить по-христиански трепетно и безусловно. Как я.