Анатолий Найман - Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Она прочитала в тот день три стихотворения: «Перо задело за верх экипажа», «Прогулку», и договорились, что она придет еще и запишется, но этого не случилось. Гумилев два раза записался. Когда Шилов, о котором я говорил, приехал сюда, в Комарово, в мае 65-го года записывать Ахматову, ему не хотелось ехать к ней с пустыми руками, ему хотелось, чтобы был какой-то предлог для разговора. И когда он договаривался с Ахматовой, он сказал: «Я привезу Вам Ваш голос, записанный в молодые годы». И он привез эту запись, которую вы сейчас услышите, и Ахматова взяла наушник, старшее поколение знает, что такое наушник, старый тот наушник, и поднесла к уху и стала слушать. И в это время Шилов сделал фотографию, она опубликована. Запись не произвела на Ахматову впечатления, то есть, может, и произвела, но она ничего не сказала.

Когда в тоске самоубийства.

Ну, и закончим вот чем. Несколько раз сегодня звучало имя Пушкина – закончим стихотворением из первой книги Ахматовой, из сборника «Вечер». В ее исполнении. Эти стихи широко известны, это из триптиха «Царское село».

После чего полились потоки взаимных «спасиб» – выступавших и слушавших, квартиросъемщика Будки и комаровского мэра в окружении депутатов, Жукова и всех участников поименно, а также публики в целом.

Этот приезд в Комарово, помимо самостоятельного содержания и значения, был еще вписан, вставлен в съемки документального фильма об Ахматовой. На участке находилось несколько человек, демонстрировавших образцы деликатного поведения, хотя и оснащенных камерами, спецосвещением, проводами, отражателями. Я в этом фильме именовался автором, на деле же был единственным действующим лицом. Я или мой голос почти все время были в кадре, я говорил о героине фильма что-то необходимо осведомляющее, вспоминал о ней то и это, по большей части уже опубликованное мной в «Рассказах о Анне Ахматовой», непосредственно реагировал на обстоятельства съемок, задаваемые мне вопросы, сопутствующие ассоциации. Продюсером был Александр Жуков, режиссером Хельга Ольшванг. Работа началась еще в Москве, продолжалась потом с перерывами все лето. (Премьеры фильма прошли в Москве, Ташкенте, Нью-Йорке.)

Понятно, что я пребывал в состоянии вынужденного этими обстоятельствами, иногда бессознательного, но чаще сосредоточенного подведения итогов той поры моей молодости, когда я виделся с Ахматовой. Тех лет, когда в начале знакомства мы встречались от случая к случаю, а позднее, особенно когда она попросила меня по чуть-чуть помогать ей в качестве литературного секретаря, а затем и «солидарно», как было сказано в издательском договоре, переводить лирику Леопарди, и до ее смерти – постоянно. Это вглядывание в прошлое распространилось и на день нашего в тот год приезда в Комарово. С несколькими из выступавших я был знаком с 18–19 лет, с Городницким, Битовым, Поповым. Не то чтобы мы тогда дружили, но, что называется, отношения были дружеские. Компания у нас четверых (перечисленных тем же Поповым) была своя, но более широкий круг – начинающих, новых, входивших в поэзию и литературу – общий.

Ко времени этой нашей сходки у всех ее участников давно сложились репутации, так что, к примеру, я наперед знал, что Битов будет говорить, что он не поклонник Ахматовой и художественно, а может, и морально ей противостоит. Но то, что он верен себе молодому и мы оба молодому Горбовскому, располагало меня к нему, не сообразуясь с тем, поклонник я его или нет. Я, со своей стороны, был верен собственному принципу, подхваченному мной тоже в молодые годы на ипподроме, где в ходу было присловье «порядок бьет класс». То есть лошадь более слабая, но хорошо подготовленная именно на сегодняшний заезд, может выиграть у сильнейшей. Со временем эти слова преобразовались у меня в «давность бьет содержание» – то есть заодно ты был когда-то с человеком или расходился с ним в оценках людей и событий, сам факт вашего знания друг друга в продолжение долгого срока становится важней тогдашнего заединства или расхождений.

Больше того, совместное хотя бы и не отмечавшееся ни умом, ни чувствами состаривание растворяло, если какое и сохранялось, противоречие, добавляло минувшему теплоты, умиляло. На пути из Москвы мы с Городницким оказались в одном купе, и его первые слова своей неожиданностью произвели на меня впечатление. Он спросил, не взял ли я случайно с собой аппарата Рива Роччи. Измеряющего артериальное давление. А то он чувствует, что у него повышенное, но свой не захватил. Я не был настолько продвинут. Он сказал, что попробует определить огрубленные показатели, и обхватил запястье левой руки пальцами правой. В этот момент в купе зашел Жуков с бутылкой «Реми Мартен». Она должна была скрасить нам ночь. Жуков сказал, что занес такую же Киму, но тот мрачно отказался: он только что перенес обширный инфаркт, израильская медицина его еле вытащила, и он ни-ни. Минуты через три появился Ким и в недоумении, смешанном с неодобрением, спросил: «Так вы где? Я же вас жду». Мы перешли в его купе, и последствия инфаркта, так же как возможной гипертонической атаки, были сняты коньячным домом «Реми Мартена».

Я вспомнил эти малозначащие эпизоды и привел их здесь в надежде передать неформальность взаимоотношений внутри группки тех, кто выходил в Комарове на сцену. То, что площадка, с которой они выступали, сколько-то возвышалась над сидевшими внизу и тем самым одних от других отделяла, легко могло превратить происходящее в «концерт», в что-то производимое на публику и так публикой и воспринимаемое. А наша цель была только посильное участие в дне рождения Ахматовой, какое ни есть приношение ей. Главное что не официальное – и с дощатой платформы, и с земли. Par terre по-французски.

Много лет тому назад я прочитал фразу, сказанную джазменом, трубачом, певцом, легендой джаза Луи Армстронгом: «Сперва я думал, что людям нужна песня, но скоро понял, что им нужен спектакль». Я привел эти слова в «Рассказах о Анне Ахматовой» в связи с ее оценкой одного обсуждавшегося в нашем с ней разговоре стихотворения – «в этих стихах есть песня». Песня как одно из непременных и непреложных свойств поэзии. Но сейчас противопоставление песни спектаклю пришло на ум потому, что я вспомнил, как читала стихи Ахматова. А вспомнил потому, что на всех наших комаровских встречах, приуроченных к дню ее рождения, чтение стихов было центральным пунктом, занимало времени больше, чем все прочее, звучало ожидаемо и органично.