Анатолий Найман - Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

У микрофона Андрей Битов

В общем, я надписываю ей первую книжку, но я пишу там «Глубокоуважаемой», всеми крыльями нахлопал, и «Анне Андреевне», поскольку она по кликухе была Анна Андреевна. Она читает и говорит: «Да вы что? Городничихе, что ли? Я – Ахматова». Это был первый урок. Значит, я понял, что, значит, надо указывать фамилию. И потом, видя некоторое мое смущение, она мне сказала, что «запомните, важно – кому, от кого и когда. Ну, можно «где», но это не обязательно». Это идеальная формула, значит. Спасибо, с первого же раза человек был точен. Первое же хамство мое не прошло. Значит, не городничихе, а Ахматовой. Ну, хорошо, я вписал птичкой, что она «Ахматова», вставил или даже другую книжку подарил, не помню.

Потом она мне сказала, прочитав на следующий же день книжку – там был рассказ «Юбилей», где писатель умирает в семьдесят лет. Написан он был в шестидесятом году. Мне еще и 23 не было, мне было 22 года, я написал о том, как старый, с моей точки зрения, писатель семидесяти лет помирает. Но в это время в семьдесят помер Пастернак, что-то было подряд несколько значительных смертей, и я сделал такой рассказик. Не переиздавал его практически. А начиналось там с того, что легко проснулся. Вот он проснулся налегке, в день, накануне юбилея, что как в детстве, то есть, у него ничего не болело, как на воздусях. И потом понял, что какой ужас ему предстоит в виде юбилея. И потом он умирает ровно, точно рассчитав, каким-то образом, по судьбе, по Господу, помирает ровно накануне, все отослав, всех отослав прийти на свой юбилей, но умирает ровно накануне. В общем, Анна Андреевна по этому поводу сказала: «Что вы понимаете в ощущениях старого человека? Ну, все болит, – говорит, – все болит. Вы абсолютно написали чепуху». Глядя на меня, значит, 48 лет у нас разница. Но я даже не заметил, что я обиделся, но решил учесть, что, может быть, действительно, я чепуху написал. Когда моей матушке было уже за восемьдесят, она просыпается, а я говорю – а я в этот момент переиздавал, наконец, этот рассказ и вспомнил, значит, вот какая длинная обидная память! вспомнил – говорю: «Матушка, ты вот проснулась легко?» Она говорит: «Совершенно легко». «И что? У тебя ничего не болело?» «Ничего не болело».

Ну, думаю, Анна Андреевна, вот тебе. Значит, сейчас мне уже за семьдесят и я не помер. Ладно. И просыпаюсь иной раз легко, совершенно легко, а иной раз очень тяжело. Но так же тяжело я просыпался и когда было 22 года, так что зависит, как говорят. Значит, вот второе хамство. Может быть, хватит их перечислять? Ну, в общем, каждый раз запоминался, это свойство, конечно, великого человека.

Я не являюсь большим поклонником Анны Андреевны, должен вам честно сказать. Мне не нравится – «здесь все меня переживет, все, даже ветхие скворешни»… Мне это не нравится, так же как мне не нравится «Морозный ветер губы студит». Не нравится! Ничего я с этим поделать не могу. Вот, мы Быки, она – Бык и я – Бык, а у Быков, по астрологии, конфликты из-за власти. Я на власть Анны Андреевны не претендую, но иметь свое отношение к ней могу. Мы из одного цеха, и знаю я: самое главное, что – «Поэт! Не дорожи любовию народной, / Восторженных похвал пройдет минутный шум. / Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься горд, спокоен и угрюм». Вот никто не написал так. А у Пушкина вы не найдете слабины. Нигде. Она, правда, лучше всех чувствовала Пушкина, за это я ее очень чту. Как можно было «ногу ножкой называть». Это прелестный пушкинский жест. Значит, чувствовала, ухо у нее было, вот такое, больше всех остальных органов.

И, значит, этим ухом она услышала, допустим, Горбовского… За что я благодарен Анатолию Найману, что Горбовский прозвучал здесь первым словом. Тогда придется вспомнить третье хамство. Третье хамство, значит, в том же 63-м году, это была какая честь, представляете! Значит, Горбовский всегда пьяный, я тоже за ним следом – ученик достойный… Вот, и она предоставляет нам машинопись, такую потрепанную, с загнутыми ушами, «Поэма без героя». Это все же из-под полы, шестьдесят третий год. Ну, мы читаем с Глебом, и то ли нам опохмелиться охота, ну, не врубаемся ни во что. К тому же, честно говоря, я больше любил стихи Кузмина. Размер которых преобладает в Поэме. Вот. Но, тем не менее, значит, не врубаемся. Врубаемся в одно место, которое потом я редко нахожу, не во всех изданиях: «За тебя я заплатила чистоганом, десять лет ходила под наганом». Вот это, говорю, да. Потом Горбовский, как более опытный алкоголик, значит, что он делает. Он говорит: «Отнеси ей рукопись». А я говорю: «Глеб, ты же поэт, ты отнеси». Нет, он меня подло выпихивает. Ну, что. Я, значит, стучусь, открывает сама. Я ей подаю рукопись, говорю спасибо огромное, опять же Анна Андреевна, тут уже не говорю устно, что она «Анна Андреевна Ахматова», я понимаю, что это уже не надо, не требуется. «Спасибо, Анна Андреевна, огромное впечатление». Значит, ну и чувствую, что я чего-то такое не дотягиваю. Я ей говорю: «Ну, я не мастер говорить комплименты». Она говорит мне: «Что же это вы не мастер?» – захлопывает дверь. Значит, вот таким образом, еще одно. Значит, все это запомнено, все это прожито, и с этим я вполне живу, понимаете… Я ее открываю там, где и когда она мне это позволит, а не когда это требуется. Так что, «поэт, не дорожи любовию народной». Спасибо.

Юлий Ким: Раз, два. Все. Ле хаим. Теперь посмотрим, что с гитарой. После Битова чрезвычайно легко выступать. С его призывом не дорожить любовию народной. Точнее, с пушкинским призывом. Поскольку сказано было – делай, что хочешь, я и приступаю. Мне тоже захотелось вспомнить некоторые стихи, но все-таки сначала я должен вам сказать несколько слов о сегодняшнем юбилее. Или дне рождения, если точнее.

Выступает Юлий Ким

Я Ахматову видел не единожды. Но на портрете. На портрете я ее видел, исполненном Юрием Ковалем, у которого был период шаризма. Он все рисовал в виде шаров. Шары были прекрасны, но за ними терялось сходство с оригиналом. Поэтому единственное, что я понял, что он воспринял Ахматову, как явление величественное. И действительно, это было несколько величественных шаров, а что это была Ахматова, трудно было догадаться, если бы не подпись. Потом я видел Ахматову еще в собрании Гарика Губермана, но он привез это, по-моему, либо из Сочи, либо из какой-нибудь тьмутаракани… Это была небольшая статуэтка, изображающая женщину в белом, с огромными лиловыми губами, такими же глазами и пунцовыми щеками. Чтобы мы не ошиблись, внизу было написано «Ахматова». Гарик вообще любит собирать кич. Ну и наконец еще одно воспоминание, связанное с Ахматовой, другого рода. Это воспоминание музыкальное. Композитор Дашкевич, с которым я сотрудничаю довольно давно, написал музыку к ее «Реквиему». Это было сочинение для солистки с мужским хором. Солистка нашлась сразу, его любимая и многими нами ценимая и любимая Елена Камбурова, которая мгновенно выучила всю эту довольно сложную партию свою и всю спела. Она пела текст, а мужской хор должен был сопровождать вокализ. То есть он пел букву «а» по нотам, которые предписал ему Дашкевич. Это «а» звучало местами очень сильно. Интересно, где нашел Дашкевич этот мужской хор. Он долго искал для Камбуровой достойное вокальное мужское обрамление, и этим хором оказался, в зале Чайковского было дело, хор МВД. И этот хор МВД явился в своих форменных мундирах милицейских, с погонами. Мундиры все были отутюжены, выглядели очень красиво. Папки с нотами у них были красные. Это был абсолютно конвой. И этот конвой очень старательно пел предписанные ему ноты, и получалось очень сильное впечатление, причем с каким-то двойным смыслом. Потом, я помню, какой-то лохматый неврастенический тип налетел на меня, почему-то на меня, а не на Дашкевича. Ну, вероятно, он знал о нашей с ним дружбе… в перерыве, а нет, после этого события он налетел и закричал: «Это кощунство! Это кощунство!» Но я с ним не согласился. Мне казалось, что именно так и должно быть. Так им и надо, пусть поют. И вот на этом мои воспоминания заканчиваются, и я приступаю…