Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

– Только акмеисты тут ни при чем. “Воронеж” взяли для рифмы, когда кто-то сказал, будто там мука есть.

В такси по пути домой происходит обмен впечатлениями. Моя свекровь, Тамара Юльевна, недовольна приемом: сама великолепная хозяйка, она сочла гречневую кашу неуместной.

– Кашя, подумаешь, кашя, – повторяет она пренебрежительно со своим немецко-балтийским акцентом.

Костя переглядывается с отцом и посмеивается – его насмешливая веселость явно не имеет отношения к гречневой каше.

– Володя был удивительно нежным, – неожиданно произносит Петр Григорьевич. – Не говорил: “Лиля”, “Ося”, “Петя”, всегда: “Лилечка”, “Осик”, “Пе…”. Обрывает себя на полуслове и замолкает: присущая Петру Богатыреву целомудренность не позволяет ему произнести вслух свое имя с ласкательным суффиксом.

А я прокручиваю в памяти увиденное и услышанное, пытаясь решить, что я об этом думаю и как ко всему услышанному и увиденному отношусь. Вот что у меня получается.

Прием – великолепен: познавательно для Романа Якобсона, полезно для Андрея Вознесенского, стильно, красиво, вкусно – “супер”, как сказали бы сейчас, “блеск”, как мы тогда выражались. Вознесенский эффектен, но уж слишком “играет королеву”. Поправки Якобсона к комментариям Катаняна – блестящий урок литературоведам: не строй теорий, как бы соблазнительно ни складывались факты, не изучив их в полном объеме. Перестрелка Лили с Романом – грубовата в своей откровенности, могли бы выражаться поизящнее. Заявление “кто же теперь читает Маяковского” трудно было бы стерпеть, даже в том случае, если бы в нем слышалась хоть капля горечи, но она там не слышалась. Предложение прочесть стихи о себе самой – бесстыдство. Чашка Владимира Владимировича в руках Андрея Андреевича – кощунство. Открытие: обменявшись убийственными оскорблениями, люди могут мирно сидеть за общим столом, выпивать и закусывать.

Одним словом, осталась в душе смесь восхищения и не-совсем-чистоты. Тут он и возник впервые, внутренний голос, чуть брезгливо предостерегавший: держись-ка ты от нее подальше.

…На переделкинской дорожке я стою в полушаге от Лили Брик, поднимаю глаза и вижу ее лицо. Портрет Дориана Грея в женском варианте.

Под ярким послеполуденным солнцем безжалостно обнажено то, что при комнатном освещении перед зеркалом, возможно, казалось всего лишь смелым макияжем: толстый слой грима, где плотные белые, розовые, голубоватые мазки намертво стерли все человеческие черты. Она улыбается, тогда ее неровные, желтые, но совершенно живые, честно старые зубы курильщика, подчеркивая мертвенную застылость черт, делают еще страшнее эту безжизненную маску.

Представляем Джеффри высокой чете. Получаем приглашение на чашку чая – иностранцы в запретном Переделкине диковинка, им принято оказывать гостеприимство. Прогулка прервана, Л.Ю. и В.А. возвращаются в дом, мы плетемся вслед, устраиваемся вокруг стола, прихлебываем горячий, невыносимый в жару чай и в который раз выслушиваем вежливые ответы Джеффри на вопросы о его научных занятиях. Почти все, с кем ему приходилось в ту пору встречаться, изумляются, услышав, что двадцатипятилетний англичанин явился в Москву для изучения столыпинской реформы – как далеки мы были тогда от понимания ее роли в истории России! Константин-младший, изныв от жары и скуки, просит разрешения пойти к друзьям Пете и Боре: Пастернаки живут по соседству, до них два шага через калитку в общем заборе.

– Калиткой не ходи, – предостерегает Василий Абгарович, – там новая собака, она тебя не знает. Ступай в обход, улицей!

Джеффри срывается с места:

– Я провожу!

(Ох уж эта мне европейская предупредительность!)

Джеффри исчезает, с его уходом вялая беседа окончательно затухает, тягучее, летнее, жаркое молчание оживляет лишь жужжание мухи, штурмующей оконное стекло.

– Васенька, убейте муху, – тоном царствующей особы приказывает Лиля Юрьевна. Реплика поддержана по-королевски величественным жестом – узкая ладонь с безупречно отточенными ярко окрашенными коготками плавно и медленно взмывает вверх, парит мгновение в вышине, цветастый шелк шали столь же плавно и медленно стекает к плечу. Лишь краем глаза мы видим действия покорного вассала: Василий Абгарович влезает на стул и – кончины мухи никто не замечает, все взгляды прикованы к мановению монаршей руки. При чем тут зубы, волосы, размалеванное лицо?! Она – повелительница. Она прекрасна. Ступайте вон, плебеи! И всё тут.

Джеффри не иначе как заблудился. Отправляюсь спасать чужеземца. Вот он: жив-здоров, уныло меряет шагами пыльную улицу перед домом.

Набрасываюсь на беднягу с привычной советской бесцеремонностью:

– Сбежал?! Смылся? Да ты! Да мы! Да из-за тебя! Жарились-томились! Прогулка пропала! Воскресенье испорчено!

Слушает бесстрастно и невозмутимо, с истинно британским терпением. Поясняет, тщательно подбирая русские слова:

– Я не мог. Мне надо было… вырваться оттуда. Я не мог… в одном пространстве с нею…

– Так ведь ты сам хотел ее видеть!

Джеффри, внезапно догадываясь, ужасаясь догадке и отказываясь верить, шепотом, ошарашенно:

– Как? Эта ведьма была – Лиля Брик ?!

Мы и позднее виделись c нею, когда Катаняны навещали Богатыревых, и меня она раза два – три приглашала к себе, уже после нашего с Костей разрыва, дарила редкие фотографии, спрашивала каждый раз:

– Почему вы не выходите замуж?

Кстати, о дурацком нашем с Костей разрыве, который нам обоим куда как тяжело дался. Где-то в самом начале, вскоре после развода, я заехала к нему, в наш бывший общий дом, за спешно понадобившейся метрикой сына. Он бы сам ее привез, но не мог уйти: дожидался телефонного звонка кого-то из великих немцев: не то Генриха Бёлля, не то Германа Гессе. Пока он читал мне новый незаконченный перевод из Рильке и мы, как в старые времена, сообща выбирали лучший вариант двух строк (я к чему-то придиралась, он отбивался), грянула гроза. Дождь все не унимался, Генрих Бёлль (или Герман Гессе?) все не звонил, и Костя уговорил меня не бежать в темноте под дождем к метро, а остаться у него ночевать.

Утром нас разбудил телефон, это была Лиля Брик.

– Лиля Юрьевна, а у меня Сонюшка! – выпалил Костя вместо приветствия. Только успела я захлебнуться нежностью и счастьем от нежности и счастья, звучавших в его голосе, как телефонная трубка деловито и громко, так что и мне было слышно, осведомилась:

– Ну и как, перепихнулись?

А ведь ей, пожалуй, любопытнее было бы узнать, что той ночью мы обсуждали проект двойного самоубийства, близкую ей тему. Но она о том не узнала. Да и мы его не совершили.

Свои впечатления от вечера в честь Романа Осиповича Якобсона я позднее пересмотрела. Для меня то был род комментария к книге “Русская поэзия ХХ века”, а для Романа Якобсона, Лили Брик, Петра и Тамары Богатыревых – встреча старых друзей, которые продолжают давно начатые беседы и многое могут себе позволить по отношению друг к другу. Роман и Лиля дружили с детских лет. С Петром Богатыревым Якобсон познакомился в стенах Московского университета, им предстояло отправиться вместе в фольклорную экспедицию, и Роман, церемонно обратившись к будущему другу по имени-отчеству, как в то время принято было между студентами, предложил ему перейти на “ты”, объясняя необходимость тем, что в противном случае ему трудно будет материть коллегу. Насчет матерщины семейная хроника помалкивает, а об истории их отношений свидетельствуют источники как устные, так и письменные. Когда Роман Якобсон в 1921 году уехал в Прагу, он вытащил туда Петра Богатырева, они работали в университете, снимали одну квартиру на двоих, а женившись, одну – на две семьи; у них останавливался, посещая Прагу, их общий друг Владимир Маяковский. Поскольку поэт не выносил присутствия малолетних детей, Костю, сына Петра Григорьевича и крестника Романа Осиповича, в таких случаях отправляли, невзирая на неудовольствие его матери, к тетке.