Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

С малых лет мы привыкали знать, что за нами всегда ведется наблюдение, словно в тюремной камере, где существует для того “глазок”. В большой зоне, которая именовалась Советским Союзом, так называемый “гражданин” всей кожей чувствовал над собой, за своей спиной, около себя недреманное око опричников ХХ века. И рано тому научался.

В той же комнате, в те же годы, пристроившись на той же спинке папиного кресла, слышу, как дядя Володя, самый близкий папин друг Владимир Владимирович Тренин – спустя четыре года он, совсем молодым, погибнет на войне в ополчении, замечательно одаренный и, как говорил о нем мой отец, “совершенно прелестный человек”, занимавшийся творчеством Маяковского, составитель и редактор первого собрания сочинений поэта, произносит раздумчиво:

– Что бы сейчас делал Маяковский?

А Виктор Шкловский мгновенно в ответ:

– Володя? Володя бы застрелился.

Я запомнила это из-за странной улыбки, разломившей лицо всегда улыбающегося, но как-то иначе улыбающегося дяди Вити. Его тогдашняя улыбка и сейчас стоит у меня перед глазами. Но теперь я знаю, как ее назвать – горькая.

Дома торжество: дядя Витя награжден орденом! Отец с удовольствием пересказывает:

– Виктору позвонили ранним утром, он рявкнул в трубку “Я сплю”, а трубка в ответ: “Тогда я не скажу, каким орденом вас наградили”.

На этом трубка замолчала, оставив В.Б. мучиться неизвестностью, пока не пришли утренние газеты. Орден оказался не самый высший, Трудового Красного Знамени, но по тем временам дорогого стоил: означал официальное признание со стороны советской власти, примирение с ней. С красным знаменем у Виктора Шкловского, в прошлом эсера, потом эмигранта, отношения были далеко не безоблачные.

Событие имело место 5 февраля 1939 года, аукнулось оно для меня в конце марта: 19-го мне минуло семь лет, дома ждали гостей, и дядю Витю отец просил прийти “непременно с орденом”. Телефонный разговор, случайно услышанный, помню, а орден не удержался в моей памяти, утонул на фоне гостей и подарков. Запомнился только – без имени, без лица – мальчик, который тот орден непременно хотел поближе рассмотреть, потрогать, и дядя Витя все к нему наклонялся, а мальчик спросил про орден: “Он боевой?” – “Нет, трудовой”, – ответил, распрямляясь, дядя Витя. Теперь уж не узнать, подумал ли, отвечая мальчишке, В.Б. о своем боевом ордене, ибо этот, нынешний, на самом деле был не первым, а вторым: предыдущий, Георгиевский крест, был получен Виктором Шкловским за храбрость из рук генерала Корнилова еще в 1917 году. К красному знамени его подвиги того времени отношения не имели.

Орденоносцев в конце тридцатых было еще немного, встречались они редко, орденам удивлялись, ими гордились. В писательском детском саду, куда меня водили, среди пап попадались такие счастливцы, их сыновья и дочки окружены были нашим завистливым восхищением. “В 39-м году, увидав на улице человека с орденом Ленина на груди, мы, мальчишки, бежали за ним толпой, гадая, кого именно из героев, имена которых мы знали наперечет, посчастливилось нам встретить”, – вспоминал о том времени Бенедикт Сарнов [289] Сарнов Б. Виктор Шкловский до пожара Рима / Литература. 1996. № 21. . “Трудовое знамя”, конечно, не Орден Ленина, но увидеть запросто вблизи такую диковину, да еще расспросить “живого орденоносца” было для моих гостей важным событием.

Пятнадцатый день войны. Я вместе с другими детьми писателей еду в эвакуацию. Мой папа мобилизован, где он, мы с мамой не знаем: “ушел на войну” – эти слова, что раньше встречались только в сказках и песнях, звучавших по радио, вошли в нашу жизнь и теперь долго будут со мной. Меня в эвакуацию провожает дядя Витя. Собственно, он провожает свою дочку Варю, она едет в другом вагоне, ближе к паровозу, но и меня тоже. На каждом из ребят приколот бантик – знак “отряда”, и соответственно, места, где нам положено находиться. У меня – желтый: младшая группа, какой у Вари, теперь не припомню. Мне ее не видать. Но дядю Витю, так мне сейчас кажется, я вижу все время, его широкие плечи заслоняют в вагонном окне лицо мамы и хорошо, что заслоняют это ставшее почти незнакомым лицо: такой маму я никогда не видала. Взрослое слово “отчаяние” не приходит мне на ум, но смысл его понятен: в первую ночь в вагоне, на верхней багажной полке, куда меня закинул кто-то из старших ребят и откуда мне самой не сползти, я думаю о смерти. О том, что мне никак нельзя помереть: мама не переживет.

Но это будет еще когда, ночью, а сейчас день или позднее утро, и в окно вагона лезут и лезут всё новые бутылки с водой (как она тогда называлась: ситро? лимонад?), которые дядя Витя без устали забрасывает в наше купе. Поезд трогается.

Последнее воспоминание о Москве: мама с помертвевшим “перевернутым” лицом и Виктор Шкловский с бутылкой газированной воды, которую он не успел просунуть в окно.

В эвакуации, в Чистополе, я Шкловского совсем не помню, помню Варю. Она была старше меня ровно на пол моей тогдашней жизни и представлялась мне существом иного порядка: принадлежала к высшей лиге, куда нам, мелюзге, ходу не было. У нее не переводились поклонники, мальчишки из нашего интерната то и дело влюблялись в нее, про нее распевали песенку, переиначив модный тогда шлягер “Крутится, вертится шар голубой…”, а когда белокурая Варя появлялась вместе с узкоглазой, в японском стиле Татой Сельвинской и восточной красавицей Скиной Вафа, тут уж все от мала до велика замирали от восхищения.

В присутствии Вари я робела, а с ее родителями общалась запросто: “дядя Витя” и “тетя Люся” присутствовали в моей жизни, сколько я себя помнила, если не вживе, то в разговорах старших, в телефонных звонках. Ничтоже сумняшеся, я привычно включала их в понятие “дом”. Однако задуматься пришлось: мама подтолкнула.

Это уже в Москве было: после уроков весь наш 4 “Б” сорвался на Птичий рынок покупать птиц. С чего нам приспичило в голодную и холодную зиму 1943–1944 года заводить в почти не отапливаемых домах птиц, теперь уж не вспомнить. Но помню свой ужас и растерянность, когда обнаружила, что, потратив выданные мамой на покупку молока деньги, держу в руках тощий мешочек с пшеном и невзрачную пичугу в картонной коробке с дырочками. Мысли о некупленном молоке можно было отложить, а вот куда деть пичугу? Вспомнила: до войны у Вари, ее брата Никиты и двоюродной сестры Васи жил некто пернатый. Не заходя домой, с портфелем, пшеном и птицей ввалилась в Лаврушинский к Шкловским: не найдется ли подходящей клетки? Клетка нашлась. Тетя Люся, не выказав удивления, ее мне вручила, птицу туда вселили. Дядя Витя вышел на шум, критически оглядел мою покупку, сказал, что зовут птицу сойкой (кажется, так, если не путаю) и что она не боится холода. Своевременное было сообщение.