Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

“Придя домой, переодеться, подтянуться – достаточно, чтобы изменить себя”.

“Синтаксиса в жизни женщины почти нет.

Мужчину же изменяет его ремесло”.

“Искренней обезьяна на ветке, но ветка тоже влияет на психологию”.

“Пулеметчик и контрабасист – продолжение своих инструментов.

Подземная железная дорога, подъемные краны и автомобили – протезы человечества”.

“Вещи делают с человеком то, что он из них делает. <���…>

Человечество владеет ими, отдельный человек – нет”.

“Больше всего меняет человека машина”.

“Как корова съедает траву, так съедаются литературные темы, вынашиваются и истираются приемы” [290] Шкловский В. Собр. соч. в 3 т. Т. 1. М., Художественная литература, 1973. С. 173–182. .

Как тут было не обалдеть? Открытие мира, энциклопедия для человека двенадцати лет! Это было только начало, а потом пошли люди, один другого увлекательней, череда их лесом вырастала вокруг: дядя Витя густо населил созданный им мир. В центре мироздания помещался он сам, но в новом обличии: не уверенный в себе победитель, каким я его знала, а влюбленный, отвергнутый, потерянный, изгнанный из страны (“бросил страну, что меня вскормила”, как сказал бы современный читатель), готовый мертвым лечь в провал мостовой против Дома искусства, “чтобы исправить дорогу для русских грузовых автомобилей” [291] Там же, с. 198. . Окружавшие его в Берлине, оставленные им в России и жившие в его памяти, равно как и в русской литературе, возникали со страниц книги последовательно, и с каждым складывались у меня сложные личные отношения: они четко делились на друзей, учителей и врагов.

Таинственным образом случилось так, что почти все они потом – реально или виртуально – но столь же последовательно и неотвратимо возникали в моей взрослой жизни и по ходу дела менялось мое к ним отношение.

Эльза Триоле, “Аля”, адресат писем не о любви, запретившая автору писать о его к ней безответной любви и тем вызвавшая к жизни лирические эссе Виктора Шкловского о литературе, поначалу была безоговорочно зачислена в стан врагов, но показалась мне неотразимо милой и, в отличие от старшей ее сестры, чуть ли не застенчивой, слегка смущенной всеобщим вниманием и потоком комплиментов, когда, в один из приездов ее и Арагона в Москву после их выступления отец меня с ней познакомил, что, никуда не денешься, пришлось в душе с ней помириться. Отец скептически отнесся к моему умилению, хотя и признался, что Эльза всегда казалась ему более привлекательной, чем Лиля.

Бориса Пастернака, возникшего в “Zоо” в “Письме шестнадцатом” после встреч в Чистополе я и так числила среди друзей. С восторгом кинулась было читать “Апеллесову черту”, когда обнаружила ее в своей Снежной библиотеке, но убедилась, что ранняя оригинальная проза Пастернака в отличие “Ромео и Джульетты” в его переводе мне не по зубам. В “Zоо” Б.Л. – двадцатью годами моложе того, что раскладывал испещренные его рукой страницы на нашем кухонном столе, но он так же вне привычной ему среды и обстановки, только не в Чистополе, а в Берлине. “Этот человек, – говорит о нем Виктор Шкловский, заново и на новом уровне знакомя меня с Пастернаком, – чувствовал <���…> тягу истории. Он чувствует движение, его стихи прекрасны своей тягой, строчки их рвутся и не могут улечься, как стальные прутья, набегают друг на друга, как вагоны внезапно заторможенного поезда. Хорошие стихи” [292] Шкловский В. Собр. соч. в 3 т. Т. 1. М., Художественная литература, 1973. С. 203. .

Иван Пуни из “Письма четырнадцатого”, где речь идет “О том, как любит художник и как надо любить художника” (имени “Пуни” до “Zоо” я слыхом не слыхивала: мудрено было в те годы услышать имя художника-эмигранта!), и его жена Ксана Богуславская, “неплохой, хотя и сладкий, художник” [293] Там же, с. 200. , появились в начале шестидесятых. Она – вживе, из первых ласточек, залетевших из Парижа в советскую Москву, точь-в-точь комическая старуха со сцены Малого театра, поражая видом (золотистые кудельки вокруг шляпки, прикрывавшей неподкрашенную седую макушку), непривычными понятиями (“наш галерейщик”, “наши коллекционеры”), манерами (“Так и будешь дуть не жрамши?” – осведомилась она у доставившего ее к нам интуристского шофера, чином, похоже, не ниже полковника). Иван Пуни сопровождал ее репродукциями своих работ, привезенными Ксаной и поселившимися в нашем с Константином жилище.

Роман Якобсон, названный в “Zоо” “другом и братом”, естественно вошел в число самых близких.

Прости меня, Велимир Хлебников, за то, что я греюсь у огня чужих редакций. За то, что я издаю свою, а не твою книжку. Климат, учитель, у нас континентальный.

Лисицы имеют свои норы, арестанту дают койку, нож ночует в ножнах, ты же не имел куда приклонить свою голову [294] Там же, с. 179. .

Стыдно признаться, но аллюзии не были мною узнаны: “Zоо” я прочла раньше, чем Евангелие, – еще почти два года должны миновать, должна закончиться война и отец должен вернуться с фронта, чтобы миниатюрная, одолженная им у его брата Сергея книжка “Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа” оказалась в моих руках. В то безбожное время мы были чудовищно невежественны: библейские притчи и церковные обряды узнавали клочками из классической литературы, благо вся она на этом фундаменте росла и держалась. Трагедию отца, принесшего сына в жертву высокой идее, мы оплакивали, читая “Овода”, а не Священное Писание.

К Велимиру Хлебникову в “Zоо” лишь была намечена дорожка, по ней предстояло еще долго пробираться самостоятельно. Стихи удалось прочесть (не скажу: понять) вскоре. Позднее встретила Хлебникова в “Гамбургском счете”, где он был объявлен “чемпионом”, во что я по секрету, для себя одной, вмешалась, объявив его в личной своей иерархии “тренером чемпиона”, а титул чемпиона передала Владимиру Маяковскому. Позднее посчастливилось услышать, как Роман Якобсон воспроизводит манеру чтения Председателя Земного шара, и запоминать знакомые строки в иной интонации, и наконец, лет пятнадцать спустя, ощутить его окончательно своим, поселившимся в доме, когда услышала, как четырехлетний мой сын, сооружая домик из деревянных планок, постукивает игрушечным молоточком, приговаривая в такт:

Прозу, публицистику, стихи и воспоминания Ильи Эренбурга читала независимо от “Zоо”, с автором в свое время познакомилась, хотя, увы, не лучшим образом.

Но до того в 1944 году было еще далеко. Тогда, читая и перечитывая “Zоо” подряд и вразбивку, с Алексеем Ремизовым из “Письма пятого” я запросто играла в созданный им и подробно описанный Виктором Шкловским “Обезьяний орден”, помещая туда под разными чинами своих знакомых и героев книг, пробовала внедрить “Орден” в нашем теперь уж 5 “Б” (надо ли говорить, что попытка провалилась самым жутким образом, добавив одноклассницам аргументов считать меня “чокнутой” – хотя, кажется, в то время это называлось как-то иначе); сокрушалась от невозможности защитить Андрея Белого от мира, который он к тому времени давно покинул. Спасибо, подруга Ирина Глинка дала мне прочитать “Северную симфонию”, книга надолго заняла видное место в той фантастической вселенной, которую мы с нею создавали для себя и где прятались от трудно выносимой реальности быта военных лет.