Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Позвонил Шкловский, отец поделился печальной новостью, В.Б. немедленно примчался, что было характерно для добрых нравов того времени: если в доме беда, полагалось тот дом посетить в знак сочувствия.

Только В.Б. пришел не сочувствовать, он пришел воевать. Остановился в дверях нашего и без того разоренного жилища: пока дом стоял без стены, из квартиры вынесли все, кроме неподъемного, на массивных квадратных обитых медью ногах обеденного стола мореного дуба, принадлежавшего моему деду, тульскому фабриканту, купцу первой гильдии, и королевских размеров шкафа того же происхождения – стронуть его с места мародеры не смогли, растащили то, что в нем находилось. Так мы и жили: в пустоте, да не в обиде, с обеденным столом на двенадцать персон и бездонным шкафом, в котором нечего было хранить. Стол, в несколько раз сложенный – столешница как-то ловко убиралась внутрь – и прикрытый скатеркой, в глаза не бросался, а шкаф так и сиял своим купеческим великолепием: широкими боками, стеклянными и зеркальными вставками, медной инкрустацией. Мама его терпеть не могла, до войны все собиралась от него избавиться, да не собралась, после войны сокрушалась, что его не украли, меня уверяла, что шкаф установили раньше стен дома, и я тому верила.

Виктор Шкловский окинул местность напряженным взглядом полководца. Расправил плечи. Стал выше ростом. Поднял, нет, простер руку. Указующим перстом ткнул в направлении мастодонта. Под его взглядом шкаф съежился и утратил свою неприступность. В.Б. строго его окликнул:

– ШКАФ!

И, к нам обернувшись, резко, грозно, по слогам:

– РА! ЗО! БРАТЬ! – что в моих ушах отдалось эхом: “Орудие к бою!”, “Полк, в атаку!”

Великий человек велик во всех своих проявлениях. Одного взгляда хватило В.Б., чтобы понять: несдвигаемый шкаф разбирался на составные части, как игрушка из детского конструктора. Он был скреплен могучими болтами, могучие гайки, не проржавевшие на протяжении жизни двух поколений, послушно и с удивительной легкостью поддавались крепким пальцам В.Б., петли, на которых держались гигантские двери, отщелкивались с помощью столового ножа. Мы с мамой едва успели подхватить ту, что с зеркалом, и вытащить какую-то мелочь изнутри, как Виктор Шкловский превратил монстра в стопку плотных гладких досок, их не без труда, но успешно распихали в других комнатах по углам и под кроватями.

Взглядом победителя оглядел В.Б. поле сражения: оно казалось идеально пустым и чистым, готовым к наступлению вражьих сил.

– Тут взять нечего, – резюмировал он и удалился с достоинством человека, выполнившего свой долг.

“Вражья сила” в виде судебной исполнительницы, застенчивого вида молодой женщины, которая явно чувствовала себя неловко и пыталась это скрыть, явилась поутру и повторила в точности те же слова:

– Тут взять нечего, – затем и она удалилась, предварительно набив казенные бирки на оставленные нам “предметы первой необходимости”: столы, стулья и кровати и “орудие производства”, пишущую машинку.

Дворничиха тетя Паша, приглашенная в качестве понятой, картинно приложила уголок головного платка к краешку глаза и промолчала. Уж ей-то, соседке, в лучшие для нас времена постоянно забегавшей перехватить у мамы “трешку до получки”, известно было, что еще вчера мебели тут стояло побольше.

А я припомнила рассказы отца о необычайной физической силе дяди Вити, о том, как тот завязывал узлом кочергу, а развязывать потом отказывался, о его военных талантах, храбрости и умении просто решать любые задачи, о его боевом прошлом, описанном им самим и Михаилом Булгаковым, о заслуженном в боях Георгиевском кресте. Насчет кочерег нашла потом в литературе уточнение: одну, ту, что завязал у Эйхенбаумов на новоселье, он все-таки развязал. На поминках после похорон хозяина дома.

выпавшее на долю уже весьма немолодого Виктора Шкловского во второй половине его жизни, не миновало нашу семью и частично проходило на моих глазах, которые я – нет, не то чтобы закрывала, но старательно отводила в сторону, как сейчас отодвигаю в сторону воспоминания на эту тему. Имя В.Б. в разговорах папы и мамы стало звучать не так приподнято, как раньше, оно словно бы потускнело, сопровождалось вопросительной интонацией и озабоченным выражением лиц, и мне неохота стало вслушиваться в разговоры за закрытой, но мало чего приглушавшей дверью родительской спальни. Наш дом, по тем временам не тесный и к тому времени худо-бедно устроенный, служил дяде Вите политическим убежищем. Утром, собираясь в школу или, позднее, в университет, я не раз находила его спящим на диване в проходной комнате, старалась двигаться потише и сбежать поскорее. Изредка меня посылали на торговую Пятницкую улицу купить для него что-то необходимое. Однажды понадобилась черная повязка на подбитый глаз. (“Что, мальчишки из-за тебя сцепились?” – добродушно осведомился аптекарь. Я была польщена: из-за меня никто ни с кем не cцеплялся и ничего подобного в ближайшем будущем не предвиделось.)

Я искренне сочувствовала В.Б., только не могла уразуметь, что за охота менять одну старушку на другую? Разница в двенадцать лет между “старушками” казалась мне несущественной. О том, что он мог оказаться не субъектом, а объектом чужого выбора, я тогда не догадывалась.

Официально его поздний второй брак с секретаршей-стенографисткой Серафимой Густавовной Нарбут датируется 1956 годом, но в своем детском дневнике я нашла запись, сделанную за девять лет до того, 19 января 1947-го:

Вчера были гости: Ираклий с Вивой, Элевтер, Шкловский, Леня Сойфертис с какой-то девушкой. Сначала было весело, потом, когда пришел Виктор, сразу стало скучно. С Виктором пришла Симочка, страшно противная. Элевтер мне очень понравился. Виктор был скучный. Ираклий ничего не читал. По-моему, скучно стало из-за Симочки. Чего она пришла, незваная? Сидела, смотрела на меня, а потом как ткнет в меня пальцем: “А это кто?”

(Морщусь от неловкости: экая наглость, с моей нынешней точки зрения, называть по имени столь почтенных персон – Ираклия Луарсабовича Андроникова, его жену Вивиану Абелевну, его брата Элевтера Андроникашвили, художника Леонида Сойфертиса, но – куда денешься? Дневник прошлого века – это уже не личная собственность, это документ, профессиональному мемуаристу ничего там менять не положено.)

В доказательство того, что тут, честное слово, не осуждаемое моей мамой амикошонство, а автоматическое воспроизведение имен, которые были в ходу у родителей и их гостей, вспоминаю упражнение на развитие речи, меня им донимали лет с пяти: требовалось без запинки произнести подряд: “Ираклий Луарсабович Андроников, Вивиана Абелевна Андроникова, Манана Ираклиевна Андроникова, Элевтер Луарсабович Андроникашвили” (“швили”, помню, давалось всего трудней). Еще повезло: Эка, Екатерина Ираклиевна, младшая дочь Андрониковых, тогда еще не успела появиться на свет.