Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

– Почему у лошадей не бывает разводов? – начал свою речь Виктор Шкловский и, не получив внятного ответа (в самом деле, почему, а может, бывают?), объяснил: – Потому, что они не умеют разговаривать. Кобыла никогда не сможет попрекнуть коня словами. Не скажет ему: “Я же тебе говорила!”

На этом месте я подумала, что лошадь может своего благоверного так лягнуть копытом, что мало не покажется, особенно если подкованным, и погрузилась в созерцание картины, возникшей в воображении, представив семейную сцену в конюшне в виде обмена упреками с помощью копыт: две пышнохвостые задницы, одна гнедая, другая серая в яблоках, самозабвенно лягаются, и пропустила сколько-то слов. А В.Б. тем временем перешел на личности:

– Они думают, что несчастны, – это относилось ко мне и Саше Ильф, единственной подруге, которую я допустила на вечер. Он нас легко раскусил, мы обе не больно радовались происходившему: мне тут виделась замаскированная свадьба, т. е. все-таки нарушение принципа, а Сашеньке – конец нашей вольной студенческой дружбы.

– Дай им Бог быть всегда такими несчастными, как сейчас, – сказал В.Б., поднимая бокал. И повторил с расстановкой: – Вот такими несчастными, как сейчас.

Мы обе в дальнейшем бывали и счастливы, и несчастливы. Но не так. На другой лад. Терпкая сладость “несчастья”, как ощущаешь его в юности, жалея себя, своим несчастьем любуясь и ему умиляясь, уходит вместе с щенячьим упоением юности, и уходит навсегда.

А при чем тут молчаливые лошади, которые счастливы в семейной жизни, ибо не умеют попрекать испытанным “я же тебе говорила”? А от Льва Николаевича Толстого! Прямиком от толстовского “Холстомера”, из этих его размышлений, горделивого лошадиного самосознания: “Я убежден теперь, что в этом и состоит существенное различие людей от нас. И потому, не говоря уже о других наших преимуществах перед людьми, мы уже по одному этому смело можем сказать, что стоим в лестнице живых существ выше, чем люди; деятельность людей, по крайней мере тех, с которыми я был в сношениях, руководима словами , наша же делом ”. Эту цитату Шкловский высоко ценил со времен своей молодости, она фигурирует в написанном им манифесте ОПОЯЗа, столетие которого мы отмечали в 2016 году, где впервые появились формулировка, расшифровка и толкование принципа остранения вкупе с ключевыми для русского формализма понятиями: прием и автоматизация , в знаменитой и по сей день изучаемой работе “Искусство как прием”: именно с ее помощью автор иллюстрирует смысл провозглашаемого им принципа. “Методом остранения пользовался Толстой постоянно: в одном из случаев (Холстомер) рассказ ведется от лица лошади, и вещи остранены не нашим, а лошадиным их восприятием” [297] Шкловский В. Искусство как прием. Впервые: Сборники по теории поэтического языка. 1917. Вып. II. Цит. по: Шкловский В. О теории прозы. М., Федерация, 1929. С. 14–15. .

Вот такой изысканный тост, связавший открытия русской классической литературы с открытиями нового литературоведения времен Серебряного века, выпал нам с Константином в начале нашей совместной жизни.

Так метод остранения вторично мелькнул в моей жизни.

Зато сам он, Виктор Шкловский, вернее, не он, а мое с детских лет сложившееся к нему отношение, сильно осложнил мою семейную жизнь. “Я же тебе говорила” тут не присутствовало, притчу В.Б. я запомнила, но вместо того существовало столь же разрушительное: “Я же знаю, что на самом деле всё не так”.

Дело в том, что, оказавшись в семье Петра Богатырева, я обнаружила, что на Виктора Шкловского можно смотреть иначе, не так, как было принято в нашем доме. Тут он не был кумиром. Старым товарищем, яркой фигурой – да, конечно. Но – не кумиром, а равным, Витей, а не Виктором. Кумиром в этой семье был Роман Якобсон. Всегда: Роман, никогда: Рома.

Первый сокрушительный удар был нанесен по “Zоо”.

– Пока твой Шкловский сочинял Эльзе “письма не о любви”, любовь-то у нее была с Романом, – проинформировал меня Константин с гордостью, словно бы о своей победе.

Боюсь, что пристрастия своей семьи я отстаивала с излишней горячностью: представления о толерантности, консенсусе, об уважении к чужому мнению не больно были развиты в моем поколении, даже у тех, кто вырос в семьях, сопротивлявшихся нравственным нормам, принятым режимом. Для меня тогдашней допустить не-восхищение Виктором Шкловским было равносильно предательству, и я кинулась рьяно его защищать. Время для того было крайне неподходящее: с присущей ему страстностью В.Б. в очередной раз бурно отрекался от себя самого. Со старшими Богатыревыми, Петром Григорьевичем и Тамарой Юльевной, спорить я остерегалась, но в наш с Константином семейный мир Шкловского пыталась “вводить принудительно, как картофель при Екатерине”, а В.Б. всеми силами мне мешал и сводил мои усилия на нет. Самый ужасный момент наступил в октябре 1958 года на фоне самого счастливого в нашей с Костей жизни события: 18 октября родился наш сын, названный именем его отца, а пятью днями позже стало известно, что Борису Пастернаку присуждена Нобелевская премия по литературе. Косте трудно было совладать с двойной радостью, а перенести тут же разразившуюся травлю кумира – почти не под силу. В эти дни Борис Леонидович часто звонил Косте, причем сетовал на то, что телефон бывал занят, как обычно случается в дни появления в доме младенца. Отречение В.Б., злосчастное “Письмо в редакцию”, подписанное именами Ильи Сельвинского и Виктора Шкловского, опубликованное в “Курортной газете” города Ялты, осуждавшее нового лауреата Нобелевской премии, с которой оба успели поздравить старого друга, поначалу прошло мимо меня: все тонуло в проснувшемся материнстве. Но когда дошло, ушибло, прямо-таки стукнуло наотмашь. Тут уж мне пришлось прикусить язык: крыть было нечем.

Навещая родителей, с тоской наблюдала, как отец мучительно искал оправдание старшему другу, наскреб нечто малоутешительное:

– Виктор по темпераменту не может быть в стороне. Он должен непременно принять участие в происходящем!

Я пощадила отца: не стала произносить вслух то, что и так было ясно: “Зачем же принимать участие таким образом?” А он, в ответ на непроизнесенное, запальчиво:

– Виктор храбрый, очень храбрый человек!

И с горечью:

– Сидел бы молча, уж коли оказался в Ялте, скажи спасибо, что не в Москве. Нет, не усидел.

“Храбрый”, кстати, было словцо Шкловского, у нас говорили “смелый”.

Костя перестал посещать дом Шкловских. А в нашем, новом для меня доме стал появляться Роман Якобсон.

Появился он в московском доме Богатыревых, когда меня там еще и в помине не было. Посещать Москву Якобсон стал в начале оттепели: в 1956 году приехал для участия в Первом международном съезде славистов. Первые отклики на эту тему, взволнованные и доброжелательные, я услышала от Виктора Шкловского: он рассказывал отцу и маме о встрече с Романом Осиповичем после многолетней разлуки. Но на прямой вопрос отца, изменился ли тот, В.Б. ответил с ноткой неодобрения: