Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

В тот упомянутый в детском дневнике вечер Серафима Густавовна Нарбут была у нас впервые. За столом я оказалась напротив нее, и она мне ужас как не понравилась. Знала бы тогда ее фамилию, Суок, которую обессмертил Юрий Олеша в “Трех толстяках”, отозвалась бы повежливей. Но что ее воспринимали друзья В.Б. как чужака, тут видно отчетливо, да и потом с ее присутствием обок Виктора Шкловского они смирились, скрепя сердце. Когда году в 1955-м В.Б. дарил отцу второе издание “Заметок о прозе русских классиков”, где на титуле значилось: “Посвящаю эту книгу моей жене С.Г. Нарбут”, мой папочка буркнул вроде бы себе под нос, но вполне внятно:

– Заменяет загс.

Я обомлела от его бестактности, а Серафима Густавовна сухо, но спокойно отозвалась:

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать, Саня.

Годом позднее, когда дело вправду дошло и до загса – после развода, мучительно переживавшегося и пережевывавшегося всеми знакомыми действующих лиц, мой отец уже только вздыхал:

– Ну конечно, Сима ему жена, что тут скажешь…

Следующая книга, “Художественная проза. Размышления и разборы” (1959), словно в подтверждение свершившегося, посвящалась: “Жене моей Серафиме Нарбут. Спасибо тебе, товарищ мой, за твою работу”. Справедливости ради замечу: с ролью жены справлялась она безупречно. Со временем, как водится, все ко всему привыкли и постоянно указывали мне на С.Г. как на образец: не раз слышала не от отца и мамы, а от папиных и маминых знакомых: “Учись у Серафимы!”

Обстоятельства жизни В.Б. переменились, он почти не появлялся у нас, а к тому времени, когда возник снова в качестве частого гостя, я успела избавиться от опротивевшей школы, поступила на филологический факультет Московского университета, с головой ушла в студенческую жизнь и мало бывала дома. Шкловский теперь стал для меня, наконец, не дядей Витей, а Виктором Борисовичем: мамины разъяснения насчет тонкостей обращения к старшим сработали, в конце концов.

День рождения Виктора Шкловского в 1957 году праздновался не в Татьянин день 25 января, как должно бы было быть, а днем позже, в субботу 26-го. Мы с Сашей Ильф были приглашены сопровождать моих родителей на дачу в Шереметьево. Приглашением мы гордились, долго ломали голову, выбирая подарок: оригинальный, изысканный и еще невесть какой – одним словом, достойный именинника и воплощающий наше уважение к нему. Придумали! Купили живую черепаху, дали ей имя в честь вулкана Истаксиуатль, сочинили стишки, где рифмовали длинное имя рептилии по частям (помню только начало: “Из такси вышел мистер Истакси-уатль…”, дальше шла чепуха в том же роде). Весьма были довольны своей выдумкой: так оригинально, дальше некуда! Именинника повергли в растерянность, а Серафиму Густавовну в ужас: “Что я буду с ней делать?”

От этой поездки многое пошло в моей жизни, даже прозвище Кисы, данное Шкловским нам с Сашенькой. Он поначалу церемонно представлял нас гостям, а потом, подвыпив, как-то забуксовал в наших именах и фамилиях, где встречались те же буквы в разных сочетаниях (Саша Ильф, Соня Ивич), и, махнув рукой, упростил дело: “А это – Кисы”. Так и пошло: Кисы. Мы с Александрой Ильиничной до конца ее дней так называли друг друга.

В тот день мы с нею веселились отчаянно. Ираклий Андроников был в ударе: раскрасневшийся, громогласный, рассказывал одну за другой свои истории – те, что не для печати. Особый успех в тот вечер выпал сюжету из консерваторской жизни о профессоре по прозвищу “Жопа-в-кустах”, который случайно взгромоздился на кафедру, помеченную популярным непечатным словом из трех букв, в результате чего аудитория потребовала привести надпись в соответствие с изображением. Слушатели хохотали так, что заглушали рокот самолетов, взлетавших с близкого аэродрома. Константин Паустовский удостоил нас с Сашей длинной беседы – большая честь для студенток кафедры современной литературы, живым классиком которой он считался. Его жена Татьяна Алексеевна пригласила нас навестить их в Тарусе (“Коста, я хочу, чтоб Кисы и к нам приезжали”), дала подробные инструкции и наставления, записала для нас номер телефона шофера, который к ним отвезет, – но нет, мы так и не набрались храбрости воспользоваться ее приглашением. Константин Богатырев, о котором мы столько слышали и который в наших глазах был героем, напропалую ухаживал за нами обеими, не зная, кого предпочесть. Когда к вечеру гости стали разъезжаться, хозяева, простив нам явление черепахи, пригласили остаться еще на денек, мы с радостью согласились и по этой причине Константина Богатырева у дверей нашей московской квартиры я встретила не назавтра, 27 января, а лишь 28-го. Мне уж случалось рассказывать о том, как он явился без спроса и приглашения, как прочитал неизвестные мне тогда стихи Пастернака “Памяти Марины Цветаевой”, а на осторожную просьбу впредь предупреждать о своем появлении небрежно бросил: “Зачем? Вы ведь станете моей женой”. В этой по определению романтической, как и все такого рода, истории существовала некая предопределенность, подтверждающая истинность пословицы “суженого конем не объедешь”: мой отец и моя мать также встретились в доме Виктора Шкловского, родителей Константина Богатырева познакомил Роман Якобсон, он же по поводу женитьбы его крестника, сына Петра Богатырева, на племяннице Сергея Бернштейна заметил одобрительно: “Наконец-то Пражский лингвистический кружок объединился с ОПОЯЗом” [296] Сергей Бернштейн был одним из основателей ОПОЯЗа, а Петр Богатырев – Московского лингвистического кружка, позднее входил в состав Пражского лингвистического. – С.Б. . Впоследствии Юрий Михайлович Лотман называл наш с Костей брак “династическим”. Увы, даже династические браки иной раз рушатся. Равно как и сами династии, впрочем.

Среди уродств, порожденных советской властью, было и наше стремление – нет, не бороться, на то не хватало разума, сил и смелости, а наивное желание не участвовать. Не вставать, когда играли гимн; на комедию “всенародных выборов” являться в шутовском наряде и бюллетень брать исключительно в перчатках, чтоб не пачкать руки “этой пакостью”; не держать дома радио, а позднее телевизора; не посещать популярные кинофильмы в жанре “Кубанских казаков” (так никогда и не видела); не подпевать советским песенкам и т. д. Список запретов у каждого был свой, мой включал и тогдашний свадебный обряд, представлявшийся одновременно и советским, и пошлым. Государственное ханжество бурно тогда расцветало: детям, родившимся вне официально зарегистрированного брака, в графе “отец” влепляли унизительный прочерк, у нас в университете устраивали гнуснейшие комсомольские собрания с разбирательством на тему “кто с кем и сколько раз”, публично обсуждали и осуждали не скрепленные загсовской печатью романы между студентами, если бедным ребятам не удавалось их скрыть. Константину Богатыреву я твердо заявила, что в этот загс (экое название мерзкое, одно слово: загон , загон для овец) не пойду ни за какие коврижки, с чем он по доброте душевной вроде бы согласился, однако не забыл и время от времени, отрываясь от книги или перевода, оглушал меня воинственным воплем: “Сонька, пошли жениться!” А когда привел угрозу в действие, то, как говорят, за что боролся, на то и напоролся. Затащил меня в это унылое заведение, причем в знак протеста я нацепила на лицо самую кислую мину, какую удалось скорчить, а нас оттуда выгнали с позором, только что с лестницы не спустили – шестьдесят с лишним лет спустя отчетливо помню выщербленные ступеньки той неряшливой лестницы, так как выяснилось, что “жених”, как его там величали, а по моим понятиям – муж Костенька, женат на женщине по имени Елена – деталь, которую он забыл мне сообщить, потому что и сам запамятовал свой краткий, заключенный в военное время брак с фронтовой подругой. Конечно, из его памяти выпал не самый брак (Елену он вспоминал добром), а тот факт, что не довел до конца оформление развода: как положено порядочному человеку, взял вину на себя, за что суд обязал его выплатить штраф, а вот об этом он забыл напрочь. Но это комическое происшествие случилось позднее, а ранней осенью 1957 года, когда мы с Константином обосновались у моих родителей (об отдельном жилье для молодоженов в те годы и мечтать не приходилось, спасибо, квартира была хоть неказистая, но по тем временам просторная), отец с мамой в обход моего сопротивления устроили не то чтобы традиционную свадьбу, а “прием”: вечер для близких друзей, “чтобы представить им нового члена семьи”, как они это назвали.