Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Поздний расцвет этой дружбы мне посчастливилось наблюдать.

Обижаться за Маяковского не стоило: то, что я по молодой глупости приняла за измену его памяти, было, напротив, верностью: верностью роли мецената, избранной Лилей Брик в юности, эту благородную роль она умело и деятельно исполняла со времен “Облака в штанах”. Позднее мне довелось снова увидеть ее в качестве покровителя поэтов, на сей раз – Виктора Сосноры, и опять я испытала ревность и обиду за другого любимого мною поэта, присутствовавшего там же, Иосифа Бродского.

Что касается Джеффри Хоскинга, то он стал ведущим в мире знатоком России и ее истории, автором фундаментальных трудов, переведенных на многие языки, и остался верным другом. Джеффри показал мне Лондон, как только рухнул железный занавес, он навещал нас в Америке, однажды с женой Анной прилетел на русское Рождество. Мистическим образом наши встречи происходили всегда на фоне ужасающей погоды. Когда я была у него впервые, ледяной дождь лил десять дней подряд, что не мешало нам по десять часов проводить на улицах Лондона, Джеффри – читать мне обстоятельные лекции по истории города, мне – восторженно им внимать. В последнее посещение этого нежно любимого мною города пронзительный холод с дождем и ветром при чуть ли не нулевой по Цельсию температуре ударил в июле, а когда Джеффри выбрался к нам в Колорадо, где по статистике триста солнечных дней в году, разразился буран невиданной силы, наш дом засыпало снегом по окна второго этажа, и лишь за несколько часов до обратного рейса гостя в Лондон бульдозеры нас откопали. Джеффри в благодарственном письме заверил, что чудесно провел у нас время.

После дождя палочка легко входит в рыхлую землю. Мы с Вадиком, дачным соседом, рисуем зверей и птиц. Домашних зверей и птиц, уточняет Вадик. Звери и птицы не удаются.

– Это кто? – спрашивает Вадик.

– Курица! – с готовностью откликаюсь я.

– Дура. Не видишь: собака? Вот он хвост, вот уши.

Где же хвост, какие уши? Где тут собака?! Начиркано на земле, одни бороздки и подсохшая грязь по краям. Вадик злится, ломает палочку, я нахожу для него другую – нет, опять нехороша.

А мне – мне хорошо! Пахнет дождем от земли и листьев на земле, дымком от самовара с веранды, где пьют чай мама с отцом и гостем, дядей Витей. Мне всегда хорошо, но мне надо, чтоб всем было хорошо, Вадику тоже. “Индюк” – вспоминаю слово, ага, годится, домашний зверь! Или он – птица?

– Давай, – говорю Вадику, – рисовать индюков. Мы их никогда не видели, их можно рисовать круглыми.

Новую “дуру” от Вадика заглушает хохот с веранды. Оглядываюсь: смотрят на меня. Отец промокает платком глаза, мама заливается, дядя Витя улыбается, довольный, и – моим родителям, важно:

– Не смейтесь, я всерьез: ваша дочь только что сформулировала принцип исторического романа: “Мы их никогда не видели, их можно рисовать круглыми”.

И смотрит на маму с папой хоть сидя, но свысока. Победно.

Нет, реплика Виктора Шкловского звучит в моей памяти не его голосом: я ее, разумеется, не поняла и не запомнила, это позднее мама с папой любили к слову цитировать. В детской памяти сохранились: упругость влажной земли, чью гладкость раздирает прутик в моей руке; горьковатый дымок самовара и горделивая мысль, что ставили его на собранных мною шишках; необидный, хоть и обращенный на меня смех; отец, мама, дядя Витя и то, что называется неведомым мне пока словом “гармония”.

Это первое мое воспоминание о Викторе Шкловском и первое – бессознательное – столкновение с введенным им в науку понятием “прием остранения”. Определение исторической литературы, вышелушенное из лепетания малышей, чем не пример, пусть комический, сделанного им открытия? “Остранение – это показ предмета вне ряда привычного, рассказ о явлении новыми словами, привлеченными из другого круга к нему отношений” [288] Шкловский В. Собр. соч. в 3 т. Т. 1. М., Художественная литература, 1973. С. 135. . Мы с Вадиком и своим индюком уж точно явились “из другого круга отношений”, весьма далекого от литературоведения и терминов, обозначающих особенности жанров. Было мне тем летом от роду четыре с половиной.

С гостем связано царапающее знание. Мама рассказывала, что отец хотел сына, не меня, свою дочку, а мальчишку по имени Виктор – в честь дяди Вити, которого почитает своим учителем. Досталась ему девочка и – как я тогда думала – с горя они дали мне это жуткое имя Софья. На самом деле имя мне дали в знак уважения к дедушке, маминому папе, ревнителю еврейских обычаев: по традиции новорожденных полагается называть именами покинувших этот мир родственников, а Соней, Сонечкой, звалась мамина мама, скончавшаяся незадолго до моего рождения. Имя ни маме, ни папе, ни мне не нравилось. В наши дни оно нравится всем и даже мне, но теперь я знаю, что бабушку на самом-то деле звали Шифра – семья жила в Туле, дома говорили по-русски и еврейское имя для простоты общения перевели. Как это часто бывает, жест вежливости оказался напрасной жертвой. Но и не навредил никому.

Папин кабинет в нашей московской квартире, год 1937-й или 1938-й. День. Мамы нет, она на работе. Папа дома, заходить в его кабинет строго-настрого запрещается, но я запрет нарушаю. Вот и сейчас: ускользнула от очередной гувернантки и примостилась на широкой полукругом изогнутой спинке жесткого кресла у папиного письменного стола – когда отец работает, мы часто помещаемся там вдвоем, он на сиденье, я на спинке. Сейчас я в кресле одна, места полно, можно болтать ногами, не опасаясь заехать башмаком в папину спину. Отец, дядя Витя и дядя Володя сбоку от меня разложили на диване тяжеленную – мне не поднять! – желто-серую книгу и втроем читают ее чуднû́м образом, задом наперед, с конца. Длинное и трудное название книги откуда-то мне известно – может, сама прочитала, хотя читаю плохо и не люблю, может, прозвучало, сказанное вслух, а скорее, вклеилось в детское воспоминание позднее: этот том, “Стенограммы первого Съезда советских писателей”, 1934 года издания, видела потом на книжной полке многие годы, он и сейчас там красуется.

Папа, дядя Витя, дядя Володя не читают и не листают книгу, они ее открыли так, что видны только последние страницы, список выступавших, отмечают галочками имена, переговариваясь вполголоса, подсчитывают, сколько тех, отмеченных, и сколько других, оставшихся. И я понимаю, это четкое воспоминание того времени, что они отмечают тех, кто арестован, кого, как тогда выражались, посадили . Они смотрят на отмеченные имена, снова и снова, сбиваясь, их пересчитывают и делают несколько лишних галочек, для того, чтобы… как я внезапно догадываюсь, чтобы, если их тоже заберут , эта книга не стала свидетельствовать против них самих. Я пугаюсь и стыжусь своей догадки, мне ясно, что замечать того не следовало, что это стыдно было видеть, и стыдно понять, и нельзя о том говорить вслух: им тоже станет стыдно. Я и позднее не посмела признаться отцу, что видела, поняла, помню.