Венди Холден - Сто чудес

Так вышло, что сейчас в моей квартире «Аммер» Зузаны, тот самый, с которым она ездила на гастроли и на котором играло немало великих клавесинистов, когда они при коммунистах приезжали в Прагу. Понадобились силы троих мощных профессиональных грузчиков-албанцев и еще одного чеха из пивной по соседству, чтобы занести его по лестнице. Я опасался, что при такой тяжести он убьет по меньшей мере одного из четверых. А копию исторического инструмента затащили бы и два дохляка вроде меня (правда, не без усилий).

Этим «Аммером» ограничивался весь выбор Зузаны. Легко обвинять ее поколение за то, что они играли не на исторических инструментах, но они имели то, что имели, и из этого извлекали музыку. Я испытываю огромное уважение к ним, потому что они сумели открыть так много в музыке, даже и с такими, честно говоря, плачевными инструментами, плохими гибридами старины и современности.

Мне было девять лет, и я страшно интересовался всем, что относилось к клавесинам, когда впервые услышал имя Зузаны и кто она. Я не сомневаюсь, что одной из моих первых магнитофонных кассет с клавесинной музыкой была запись сонат Доменико Скарлатти в исполнении Зузаны, но не могу проверить, поскольку взял кассету в своей местной библиотеке.

Игра Зузаны с самого начала произвела впечатление авторитетности. Не в том смысле, что она подавляла или вызывала враждебность, нет – авторитетности, которой обладает человек, хорошо разбирающийся в том, что делает или говорит. Такая авторитетность зиждется на искреннем желании поделиться плодами необозримой по объему работы. В ее игре чувствовался напор, чувствовалась сила воображения, даже почти агрессивность. Ее игра словно хватала за воротник со словами: «Вот такую музыку тебе нужно слушать!» Она очень отличалась от стиля игры на клавесине, который вошел в моду к началу девяностых и который как бы говорит: «Вот это правильно, и поэтому ты останешься в дураках, если не будешь это слушать».

И сейчас, когда я включаю записи Зузаны, музыка захватывает меня так, как никакая другая. Кроме, может быть, записей Ванды Ландовски, другой великой клавесинистки, с которой, как ни печально, Зузане не суждено было встретиться.

Как учитель Зузана не терпела никакой чепухи и была довольно жесткой. Ее раздражало, если я вдруг недостаточно хорошо подготовился к уроку. Нельзя было обмануть ее притворством ни на секунду, если не обдумал чего-то до конца, и чаще всех других слов она употребляла на занятиях слово «небрежно». Идеи должны быть четко выражены, но ей нравились и двусмысленности, которые есть даже в строгом литературном стиле, та «хрупкая красота… которую прогоняет утренний свет», как сказал Кацуо Исигуро. Недовольство Зузана выказывала, постукивая карандашом по столу и качая головой. Она бормотала: «Махан, Махан… нет!» Это обычно означало, что надо перестать играть.

А удовольствие она выражала необыкновенным образом. Она медленно вставала и начинала совершать легкие танцевальные движения под музыку, тяжело дыша, особенно в последний год, так как ее легкие были слишком слабы. И потом говорила: «Теперь мы к чему-то пришли». По-моему, она ни разу при мне не произнесла похвалы более щедрой. Один раз, когда я играл «Каприччио на смерть возлюбленного брата» Баха (BWV 992), раннюю вещь с программными заголовками частей, которые надо было читать вслух, после сложнейшей фуги, завершающей произведение, Зузана помолчала несколько секунд и сухо заметила: «Ну что ж, вы очень хорошо читаете заголовки».

Зузана играла много современной музыки и могла говорить о самых разных произведениях. Сравнения с другими композиторами и другими репертуарами неизбежно звучали на ее уроках. Я хочу подчеркнуть эту чрезвычайно редкую черту среди энтузиастов клавесинной музыки, обычно зацикленных на ней. Зузана делилась воспоминаниями самого разного рода, например о гастролях и путешествиях. Она была последним клавесинистом, кто играл концерты с большим оркестром и ездил в турне такого же уровня, что и турне великих пианистов, поэтому за пятьдесят лет у нее скопилось много чего рассказать. Она могла посоветовать, что есть, чего не есть (макароны и фрукты – прекрасно, но ничего острого и пряного), или что играть перед самым выступлением (что угодно, кроме музыки в вашей программе). Однажды она объясняла, как загримировать лицо, когда выходишь на сцену (ведь исполнители-мужчины тоже красятся!): больше всего зрители смотрят именно на лицо музыканта. Советовала, как вести себя с почитателями, что и как записывать, а как лучше этого не делать, кого избегать, как преодолевать уныние, например, если плохо сыграл перед публикой.

О войне она со мной почти не говорила. В начале нашего знакомства я спрашивал ее, но, когда отношения стали более близкими, война перестала быть темой бесед. Я понял, что мы оба без слов пришли к такому решению. В последний год наших занятий мы часто сидели вечером после урока на кухне, открывали бутылку виски, обычно ту, что я приносил из дьюти-фри после возвращения откуда-то (например, очень дорогого японского виски, которое я купил перед вылетом из Токио), и говорили обо всем на свете. О ее родителях, о жизни с Виктором, обо всем, что вспоминалось в связи, но в этих пределах. Я чувствовал, она ценит то, что я пришел к ней не обсуждать Холокост.

К тому времени, как начались наши занятия, Зузана не могла играть и даже с трудом писала. Она показывала, на какой высоте держать руки при игре какого-либо пассажа, а однажды – с большим напряжением – проиграла начальную фразу вариаций Уильяма Берда на тему «Вальсингама». И все. Я видел в фильмах ее игру в начале 1990-х, и, по-моему, у нее уже тогда начались проблемы с руками. Конечно, я никогда не осмеливался сказать ей это. Как-то раз она заметила, что предпочитает, чтобы говорили: «Как жаль, что она больше не играет», а не: «Как жаль, что она все еще играет». Думаю, поэтому после семидесяти Зузана и перестала выступать и еще из-за болезни мужа.

Два или три раза я наблюдал за тем, как она самозабвенно растворяется в музыке, и она с горечью говорила:

– Я все отдала бы за возможность играть!

Однако, нужно заметить, неспособность сидеть за клавишами побудила ее преподавать особым образом. И это сильно повлияло на то, как я научился говорить о музыке.

На мой взгляд, Зузана играла на клавесине, точно он сохранял ей жизнь, иногда кажется – она отождествляла свое существование искалеченного, травмированного человека и судьбу полузабытого инструмента. Клавесин давал ей силы жить, возможность видеть мир, взаимодействовать с ним, недоступную большинству людей в послевоенной Чехословакии. Она встречалась с величайшими композиторами и музыкантами своего времени и, как я полагаю, считала, что ее отец гордится ею. Для нее он оставался самым близким человеком, о котором она могла заговорить, только пропустив стаканчик-другой.