Ирина Малакович - Портрет матери

И вдруг — Сережку забрали! Это ж свой! Сегодня его, а завтра? Все-таки одна семья, где один, там и остальные. Из-за кого страдать, за что? За то, что ко­му-то мало своих дел, так лезут в чужие, беды не бо­ятся? Пусть расплачивается кто такой умный, кому спо­койно не живется!..

Знала-то очень немногое, больше догадывалась (ей не доверяли, семья эта от всего света за забором пря­талась). Но страх за себя сделал ее прозорливой — попала в самое «яблочко». Назвала ту, кого людское мнение молчаливо окружило общим уважением, наде­лило правом старшей.

Поднятая прикладами среди ночи, безоружная жен­щина увидела лица торжествующих врагов, и в сердце ударил смертельно душный смрад предательства. При­няла полной чашей все муки допросов, тюремных камер и пыток.

С кого спросить нам теперь?

После войны бывшую пионервожатую судили. Ее дело показалось, видимо, незначительным. Несколько лет лишения свободы — и она могла выйти на волю.? Родные даже подавали прошение о реабилитации, счи­тая, что можно освободить ее от всякой вины.

Нас никто не позвал на тот суд. А если бы позвали? Если бы Стефане канула в неизвестность, и мы могли прийти к ней со своим счетом? За жизнь матери. За го­ре отца. За наше сиротство и пожизненную муку. Про­стая человеческая справедливость не дает уравновесить это с приговором, равносильным прощению.

У нас для нее прощения нет!

Спросите меня, справедливые судьи, о мере вины v мере наказания. Пострадавшие тоже умеют быть справедливыми.

Не мести, нет, потребую я. Мне не нужно видеть лицо этой Стефы помертвевшим от страха или от пули. Вообще никаким не нужно видеть. Только нужно знать, что и живая она не встречала больше улыбок и добрых людских глаз. Что ни цветов, ни белого снега, ни детского голоса — только пепел и черное воронье был везде, куда она ни ступала. Вся красота жизни должна; умирать для тех, кто предал жизнь. Проклятие — вот мой приговор.

Не одно, а два предательства пережил крохотный по­селок. Второе проклятое имя — Альбинка. Прямо с до­проса пошла, села в немецкую машину, и та медленно двинулась по улицам. Никчемная, невзрачная, никем не любимая, а тут первый раз в жизни почувствовала свою власть над другими. Заходила во все дома подряд и показывала: этот, этот, эта. Она показывала на всех, кому завидовала и желала лиха в отместку за свою ни­чем не одарившую ее жизнь.

Двадцать человек — в основном девушек, их мате­рей и отцов, младших сестер и братьев — схватили и замучили по тюрьмам и лагерям смерти. Это была по­чти вся оставшаяся к тому времени в поселке подполь­ная организация. Та, что пережила страшные для Мин­ска провалы 1941 и 1942 годов, послала в леса всех своих мужчин, способных носить оружие, и продолжа­ла действовать до последних месяцев оккупации. Нака­нуне освобождения она была погублена одним малень­ким злым сердцем.

Злоба и зависть. Как совсем не думали об этих вра­гах в разгар боя, и с каким запоздалым непрощением ополчаюсь на них теперь! Помимо воли, смотрю в каж­дое лицо глазами судьи. Нехорошо мне от этого. Но счет за обманутое доверие слишком часто оставался не­оплаченным. Мне страшно, что люди могут забыть и снова быть обманутыми.

Еще один знакомый порог. От дома под березой до него далековато, но это как два конца одной нити, и мама связала их своим узелком. Открою дверь. Почер­невшее, как от внутреннего ожога, лицо хозяйки снова и снова застает меня врасплох.

Анна Дмитриевна — простая деревенская женщина, до войны прачка. А в войну первая мамина помощница. Единственная, кто видел маму после ареста.

Она больно хватает меня за руки, потом резко от­страняется и долго неподвижно смотрит в глаза. Мне кажется, не меня она видит, не от меня ждет ответа. Я не знаю, о чем она спрашивает, испепеляя меня ка­кой-то неистовой силой ожидания. Потом никнет и то­ропливо закуривает.

— Марынка, — говорит хрипло, и ее бьют кашель и дрожь. Даже царственные георгины на столе, за которым мы сидим, начинает трясти. Анна Дмитриевна ни­как не может досказать про фашистскую тюрьму.

Никто не просит ее рассказывать об этом. Она сама все возвращается и возвращается к тем проклятым бес­конечным дням, когда сидела там, не зная точно за что. Видела маму в почерневших бинтах, с перебитыми руками, один раз перемолвилась с ней словом в кори­доре: тогда еще была надежда.

Она хочет обязательно объяснить нам, почему так вышло, что ворота тюрьмы открылись перед нею и вы­пустили на волю, почему она осталась жива.

— Стала вязать шерстяной платок надзирательнице, перевели в рабочую команду... При обыске ничего тако­го не нашли... На допросе пришили самогонку...

Я вдруг представляю, сколько раз ей уже приходи­лось это объяснять. Только, наверно, не в такой, не в до­машней обстановке. Ведь спрашивали, обязаны были спросить — сразу после освобождения и позже. Сопо­ставляли разные показания, проверяли.

Давно все проверено, давно можно смотреть спокой­но людям в глаза. Но останется с ней навсегда эта му­ка — снова отдавать себя на суд совести. Судите, кто! может.

Она дрожит все сильнее, и я начинаю дрожать вме­сте с ней. Я тоже не знаю, как внести логику и ясность в то, что было слепой случайностью. Тяжелый обух рас­правы ударил совсем рядом — и нет, не пощадил ее —

промахнулся.

Ее отчаяние прорывается наконец во весь голос:

— Как это погибли люди, почему, скажите мне? Твоя мама? Или мой сын и муж? У нас же с Марынкой все шло как по хорошей ладоньке. Оружие возами из Мин­ска возили, ценных профессоров из-под носа у немцев вывели к партизанам, от застенков спасли. Офицера с документами в Москву переправили... Все, все уда­лось. Когда нас похватали те каты, так и понятия не1 имели, кто такой у них в руках.

Теперь из ее выплаканных глаз смотрит такое не­смирение, такое несогласие с судьбой. Совсем другой человек — несломленный, смелый, поверивший когда-то без оглядки в правоту учительницы. Это ее, Анны Дмит­риевны, сын сидел тогда, 13 августа, на возу с оружием и как ни в чем не бывало щелкал семечки перед немец­кими постами.

— У моей свекрови в доме было восемь детей. Осталось двое. Двое на фронте погибли, троих здесь положили. Мой сын шестой пошел...

Еще одна семейная статистика.

А мне первый урок. Как читать по лицам.

Мама верила людям, и ей отвечали тем же. Она обманулась в очень немногих. Иначе не было бы у нас ни этой встречи, ни других. Мы не смогли бы продви­нуться ни на шаг вперед, не начнись для нас дорога с са­мого простого и трудного — доверия к незнакомым.

ЗАЛОЖНИК

Ксения Романовна хлопотала с чаем, искала по шкафчикам и полкам самое вкусное варенье из ягод своего сада и все не садилась, подходила, взглядывала молча на нас и снова бросалась за чем-то в глубину большой квартиры — не могла успокоиться. В домаш­ней вязаной кофте, тяжело ступающая на больные ноги, с растрепавшимися волосами, она была похожа на боль­шую встревоженную птицу. Темные глаза смотрели из-за сильно увеличивающих стекол очков с пронизы­вающей прямотой.