Ирина Малакович - Портрет матери

Идти по следу одной жизни, чтобы она не обрыва­лась безмолвием, удерживать стирающиеся черты, не давать им истаять, обратиться в ничто... Надо идти, что­бы просто узнать прожитое без нас, выстраданное, не­исполненное — все, что передается от матери детям, чтобы продлилась жизнь.

В молодежной редакции, где я работаю, горячо на­путствует меня ответственный секретарь, мой хороший товарищ Женя Сосняков:

— В командировку по просьбе читателей ты и так каждый день можешь поехать. А вот самой себя по­слать, когда никто не просит... — И он, ссутулившись и потирая руки, неудержимо расплывается в мальчише­ской улыбке. И хотел бы, да не в силах скрыть, как рад за человека. От всего своего по-детски расположенного к людям сердца он старается подбросить мне хорошую идею:

— Обрати внимание, сопротивление в тылу врага — стихийно по своей природе. Это идет от глубинной гор­дости народной души.

Он вдохновляется, начинает размахивать длинными руками и, как всегда, забывает, что я пришла попро­щаться и тороплюсь.

— Ты вспомни, еще со времен 1812 года русским бросали обвинения в незаконных методах ведения вой­ны. А немецкие генералы даже пытались оправдывать жестокость оккупации — чем?1 — действиями партизан. Именно сейчас, с дистанции времени, ты увидишь, в чем был смысл и оправдание всех немыслимых жертв среди самого что ни на есть мирного населения!..

Я подумаю об этом, Женя, обязательно. Хотя не мо­гу, как ты советуешь, выбирать интересную тему, при­кидывать план и сюжет. Боюсь, что журналистика мне не поможет. Она боится, как неприличия, местоимения «я» и ради общего интереса и пользы всегда готова пожертвовать частным. А мы ведем свое, личное рас­следование, и его результаты интересны, может быть, только одной семье.

Положу в рюкзак хлеб, спички для костра, теплый свитер... Ничего не забыла? Есть еще кое-что, да это не требует места и всегда при мне.

Можно десятки лет носить в себе приснившееся од­нажды в детстве.

Будто новогодняя елка, вся в игрушках и огнях, со­брала вокруг себя веселых людей. Хорошо и беззаботно так, как бывает только у елки. Но почему-то она со всей своей хрупкой мишурой и раззолоченными шарами уже не в комнате, а посреди открытого поля. Рядом большая дорога, мост, и к нему приближаются черные шеренги. Чужие, страшные — идут, а звука не слышно. Надо бежать, прятаться. Ветер раскачивает еловые вет­ки. Мы с мамой совсем одни на этом ветру. Скорее под елку, может, нас здесь не увидят. Но черные ше­ренги все ближе, и нет от них спасения под деревом.

Мы бежим, а ноги налиты такой тяжестью, и каждое мгновение захлестывает сердце томительным ожидани­ем: сейчас, сейчас настигнут. Но сквозь свинцовую тя­жесть страха пробивается вдруг надежда. Мама. Она здесь, с ней ничего не надо бояться, она не даст слу­читься плохому. Мы стоим на голубой от незабудок по­ляне, и мама спокойно смотрит на меня:

— Сейчас я спасу тебя. Сделай так, как я покажу, — и она подносит руки к лицу. — А теперь потри как сле­дует глаза, и все сразу кончится.

— А ты?

— Скорее, они уже близко.

И, отнимая руки от мокрого лица, уже не во сне, а наяву, я по-настоящему пугаюсь, что мама не успела сама и осталась там. Неужели мы не могли спастись вместе?

Наивное, довоенное, вещее предчувствие. Если бы оно не сбылось так скоро, мне и помнить его было бы нечего.

Шестилетняя девчонка бегала на демонстрации в красно-синей испанке, просыпалась по ночам от глухо­го гула танков, идущих к западной границе, все чаще ловила тревогу в разговорах старших. Черное слово «фашисты» упало острым камнем, зацепив многое в ду­ше. В сокровеннейшей глубине сознания все увиденное и услышанное непостижимым образом переработалось и подытожилось в отчетливый образ будущего, неиз­бежного. Но даже теперь, когда я могу себе почти все объяснить, память чувств еще подчиняется власти той пронзительной детской догадки: мамы нет, потому что она спасла меня.

...Мы уходим все дальше от Минска. На маршрутной карте простые белорусские названия. Старина, Водопой, Смольница, Шабуни... Где-то там, за речкой Ушой, за полями гречихи и борами с черникой, за пашнями, за болотами, — не отмеченная на картах «вторая Мо­сква».

Неизвестная мне деревня день ото дня кажется все знакомей, родственней. Словно там нас ждут, как жда­ли когда-то партизанских связных.

Большие шляхи редко-редко где выгибают перед на­ми свои накатанные машинами спины. Под ноги ложатся стежки, прошитые узлами сосновых корней, заросши подорожником. Вески попадаются невеликие. И лето белорусское собрало для нас в жменю всю свою ласко­вость: не печет солнце, не злится ветер, не обрушива­ются ливни. Тихо на земле. Следи за легким летом об­лачных теней по зеленому полю да слушай нехитрую песню зяблика на опушке, заросшей цветами вероники дубравной. Вникай в смысл всей доброты земной. Над ней склонились бронзовые солдаты с автоматами. Они стоят у всех наших дорог по колено в ромашке и клевере.

КАК ЧИТАТЬ ПО ЛИЦАМ

На проселочных дорогах своя вежливость — здороваться с каждым встречным. Здесь все друг дру­га знают, и появление нового человека сразу заметно. За молчанием не скроешься. Лучше, не ожидая расспро­сов, просто выложить, куда и зачем отправились, и в от­вет услышать неназойливые советы: где лучше остано­виться, с кем поговорить.

Попадаются все люди пожилые, и с третьего слова разговор у них о партизанах. Как будто только вчера тот ходил на связь, а та добывала соль для отряда, по­павшего в блокаду.

Глубоко запрятанная болевая точка отзывается во мне на каждое упоминание о предателях. Их помнят по именам и личным приметам — какого были роста и воз­раста. И обязательно скажут, кто из-за чего изменил. Завидовал всю жизнь людям, или под пыткой не стер­пел, или свояка арестованного откупить хотел чужими жизнями...

С годами у многих сгладились в памяти подробности боев, но предателей — нет, еще не забывают. Даже ам­нистированные и отсидевшие, прощенные правосудием за давностью лет и скрывшиеся от расплаты, они не оправданы здесь, в белорусских деревнях.

В «Берлине», с кем бы мы ни заговорили, никто не промолчал про Стефу, бывшую пионервожатую в шко­ле. Людской суд признал ее навсегда виновной. В том, что указала врагу дом учительницы. И хоть не звала на свое предательство свидетелей, от глаз односельчан ни­что не укрылось. Как потеряла себя от страха, когда случайно задержали мальчишку, ее брата. (Прицепились к нему, что шел к лесу с корзиной: не к партизанам ли?) Как ослепнув от ненависти — своих возненавиде­ла! — побежала к гарнизонному начальству: «Отпустите брата! Я всех повыдаю, всех!»

До сих пор война ничем не грозила ей лично. Бомбы падали в стороне, пули летели в других. Работу в школе потеряла? Невелика для нее потеря — горло весь день надрывать! Чем хуже работа в гарнизонной столовой? Хоть культурных людей увидишь. Нет, если самой не лезть к черту на рога, жить можно.