Ирина Малакович - Портрет матери

— Из американского порошка, — ласково пояснила Броня, придвигая ко мне тарелку.

Больше я ничего не помню. От омлета мне стало плохо. Всю ночь я выбиралась и никак не могла выбраться из липких кошмаров, ду­шивших меня жирным запахом яичного по­рошка.

С тех пор я терпеть не могу прощальных ужинов, прощальных слов и минут. Отъезд отца был окончательно испорчен его внезап­ной замкнутостью. Куда девались вчерашняя легкость и радость, когда ничего не надо было скрывать друг перед другом — ему и мне. Он долго говорил о чем-то с Ольгой Алексан­дровной в ее кабинете и вышел оттуда нах­муренный, неразговорчивый.

И день был тусклый, с серым снегом. По дороге на станцию я несколько раз залезала на обочину, с трудом вытаскивая ноги из сы­рой снежной каши. Мне все чудилось, что сзади кто-то едет.

— Почему ты боишься? — строго сказал отец и сжал мою руку. — Ведь ты со мной. Не надо бояться.

...Когда вскоре после войны мы встретили на улице в Минске Броню Аркадьевну с му­жем (он был действительно в кожаной куртке, они снова начали входить в моду), бывшая воспитательница собралась было броситься навстречу. Она уже придала своим глазам знакомое умиленное выражение и даже слег ка округлила руки, словно намеревалась об­нять. Папа ничего не сказал, продолжал идти, но смотрел перёд собой, так прямо, как буд­то с той стороны, откуда приближалась Бро­ня, выросла высокая скучная стена, через ко­торую ничего не видно. Он только крепко взял меня за руку, как тогда по дороге на станцию. И я тоже не замедлила шагов перед человеком, умевшим так менять свое лицо. Броня Аркадьевна не успела сдержать како­го-то радостного восклицания, но уже увиде­ла стену, наткнулась на нее. С ее лица мгно­венно стаяла приторность, и под ней обнару­жилась злобная растерянность. Так просчи­таться!

Никакое слово не смогло бы поразить сильнее, чем наше молчание. В один миг ста­ла пустым местом, ничем та, что учила меня бояться. У нее не было и больше никогда не будет власти надо мной! Я свободна! Я снова могу возмущаться неправдой, отвечать на обиду и ни за что не прощать подлости.

Это папа освободил меня.

Он был правдивым даже тогда, когда для собственного блага требовалось всего лишь чуть-чуть притвориться. Не умел. И был не­расчетливо верен прошедшему.

Знакомые и родня говорили ему, что надо устраивать собственную жизнь. Тетя не могла всегда жить с нами, и что тогда — самому стирать и готовить? Жалея его, мы с братом тоже готовы были повторить вслед за други­ми: «Не мучь себя, женись». Он знал об этом.

Но сам готовил. И стирал ночами, мне ни­когда не разрешал больших стирок. И не же­нился двадцать лет, пока мы совсем не вы­росли и не разъехались из дома.

Только после встречи с тремя партизан­ками не писал больше никаких запросов и ни одним словом не поддерживал нашей веры в возвращение матери.

Московские скорые проезжают через этот дачный поселок под Минском в разное время. Утром и вечером. За окном промелькнут крыши среди ябло­невых садов, школа на пригорке, потом все это закроют вагоны, товарные платформы. Рельсы расходятся в этом месте как раскрутившиеся нити брошенного на землю клубка. Найду глазами радиомачты в серебристой паути­не антенн или в бусинах красных огней. Они еще не­сколько минут будут показывать мне: смотри сюда, это здесь. Я смотрю ненасытно, и другие пассажиры, долж­но быть, удивляются: что особенного можно найти на маленькой станции, зачем переходить с одной стороны вагона на другую, становиться на цыпочки, вглядывать­ся в уносящиеся назад дома, деревья, облака. Что там такого осталось позади?

А там остался «Берлин». Так коротко и страшно на­зывали люди поселок во время войны. И ударение ста­вили на первом слоге, словно подчеркивая чуждость, враждебность иноземного слова. Здесь с конца 1941 го­да стоял крупный фашистский гарнизон. Это был хоро­шо укрепленный форпост врага, выдвинутый от Минска в сторону партизанской зоны. Сюда, под прикрытие до­тов и колючей проволоки, стекались с ближних ьи даль­них мест бывшие кулаки и царские жандармы со своими семьями, казнокрады и бандиты, освобожденные войной из тюрем, — все, кому сильно досадили «Советы». Сю­да являлись на поклон паны, вернувшиеся из-за грани-

цы, в надежде получить назад от новой власти землю и маёнтки...

Мимо вагонных окон бегут назад сосны на песчаных откосах, земляничные поляны, и ветер напоен сиреневым дымом вереска. Мирно, спокойно кругом. Конец лета. Студенческие каникулы.

Но и в этой ясности незримо и неизбывно реет тень. Для меня больше нет и не будет солнечных полян, кото­рые дышат одной лишь тишиной, потому что я видела, как цветет земляника на жирной земле развалин. Белые цветы необыкновенной величины, а потом кроваво-крас­ные тяжелые ягоды, они зреют прямо на кирпичной пы­ли, под которой погребены сгоревшие заживо люди. И желтые песчаные откосы — как разрытые перед казнью рвы. И сухие кустики вереска кажутся мне слиш­ком низкими, если бежать по ним от настигающей пули. Горек, горек вересковый дым.

Все кругом неузнаваемо меняется, стоит хоть раз представить: даже за пять минут до начала войны на 1зеленой земле под солнцем было вот так же мирно и спокойно. А если помнить об этом всегда?

В мерных ударах колес мне слышится не легкость стиха, а стальная чеканка античной прозы. «Ни на суде, ни на войне не следует избегать смерти любыми спо­собами, без разбора. Избегнуть смерти не трудно, афи­няне, гораздо труднее избегнуть испорченности: она настигает стремительней смерти». Из миллионов слов, только что прочитанных в университетских библиотеках, именно это почему-то восходит из памяти и ложится на мою дорогу. Сократ.

Дачное утро затаилось по палисадникам, словно за­сада. Оно готово взорваться в любую минуту прошлым. Только остановись у какого-нибудь дома, окликни хо­зяев и пойди им навстречу.

Трудно мне выходить на этой станции. Но, и проез­жая мимо, я все равно надолго задерживаюсь здесь и мысленно обхожу знакомые места. Как будто мне вы­писан вечный билет до маленького, никому не известно­го поселка под Минском.

Бреду мимо калиток по курчавой невытоптанной тра­ве, а на окнах колышутся занавески. Вслед мне смотрят свои и чужие. У одних для приезжего — «день добрый» наготове, деревенский интерес и кружка с молоком. Найдутся и такие, что на всякий случай держат дверь на задвижке и остерегаются встретиться взглядом даже че­рез стекло. Как будто до сих пор боятся, что их узнают.

Пройду, не задерживаясь, мимо дома с роскошной верандой, мимо высокого забора, за которым укрылся от людских глаз темный человек Буцал. Дом его похож на осенний подсолнух, туго набитый семечками. Со всех сторон добротные пристройки, флигеля, в каждой ком­нате блестят полировкой гарнитуры, живут — не тужат сыновья с женами, внуки. Никто не пропал, не погиб на войне, все при нем, все в дом несут.