Ирина Малакович - Портрет матери

А та, молодая, с добрым лицом, помнит, как в отряд приходил связной и передавал от своего человека в тюрьме, что Марина ничем не выдала себя и, пока не собрали улик и не передали дело в СД, ее можно попы­таться освободить. Нужна только большая сумма денег или ценные вещи — для подкупа полицаев. Достали уже и золото. Но как раз в это время Минск был блоки­рован. Потом партизаны готовились к большой опера­ции, никто не знал, останется ли сам в живых...

Я перевожу глаза содного лица на другое. Ну что же они не говорят самого главного? Можно пропустить пока все подробности, о них — потом. Нетерпение мое натягивается дрожащей струной.

Но гости ничего не замечают. Струна не выдержива­ет и обрывается. Как больно. Я вижу только одно. Они пыжили. Прошли по самой кромочке, были рядом с че­ловеком, которого сорвало и потащило в страшную про­пасть. Теперь они хотят нас утешить.

Но зачем нам утешения? И гладить по голове не на­до! Или они собрались сюда на поминки? Я видела не­давно, как сидят за столом после похорон, говорят ла­сково об умершем...

Не могу слышать. Не верю! Кто-нибудь бросился на помощь, успел, выручил! Они просто не знают всего.

И, сгребая невежливо посуду со стола, я укрываюсь на кухне.

Непримиримость моих пятнадцати лет истолкована взрослыми совсем в другом смысле. Они решили, что слишком засиделись, поздно уже.

— Мы будем хлопотать о награде, — доносится от дверей. — Надо поднять документы... А пенсию на де­тей вы не получаете? Напрасно, мы могли бы...

Вот и ушли гости. Сумерки. На светлой скатерти рас­плылось черное пятно от опрокинутой рюмки. Надо за­крыть окно. Все-таки еще не лето. Ветер вмае пахнет ледяной водой Балтики. И деревья даже не думают распускаться.

ОТЕЦ

Дров на всю зиму в детском до­ме не хватало. Около круглых черных печек из железных листов сваливали мешки, туго набитые подсолнечной шелухой. Она горела с воем и свистом, черное железо раскалялось как утюг. Мы засыпали в летней жаре.

А к середине ночи залезали под одеяла с головой. Может, у самой печки тепло еще чув­ствовалось. Но дальше все заливал морозный воздух от окон.

В одну из таких ночей я проснулась оттого, что совсем закоченели ноги.

Соседние постели белеют сугробами. Так» и чудится снег. Закрываю покрепче глаза и стараюсь согреться мыслями о теплых ботин­ках. Нам их недавно выдали, такие коричне­вые с черными шнурками. Но не только но­ги — плечи и спину тоже свело от знобящего холода. Он пробирается снизу, сквозь полот­но раскладушки, и сверху... На мне одна не­весомая простыня!..

Испуганные руки зашарили по постели. Одеяло, где одеяло? Одна догадка торопит другую. Может, оно сбилось на сторону? Мо­жет, упало? Пальцы никак не могут встретить­ся с привычной нежностью ткани. Они нащу­пывают лишь остывшую пустоту и шершавые доски пола.

А впереди — бесконечность выстуженной ночи. Бесконечность зимы.

Искать спасение можно только у печки. Там в мороз спят иногда воспитатели.

Не чувствуя ледяного пола, иду на колеб­лющийся свет карбидки. Никто меня не слы­шит. Все, одинаково тихие, далеко отсюда, в своих снах. Кто здесь сегодня с нами? Усатая Броня? Красавица Ядвига Павловна или На­дежда Захаровна?

Что-то знакомое заголубело прямо в гла­за. Мое одеяло.

Очень медленно, словно просыпаясь окон­чательно, я сообразила наконец, что на кро­вати с двумя матрасами спит Броня. Вообще-то ее звали Броня Аркадьевна, но между со­бой мы называли ее только по имени.

Она укрылась моим одеялом поверх свое­го и завязала голову шерстяным платком.

...Еще когда мы ехали в поезде от Минска, в вагоне говорили:

— Это такое счастье, что они всех детей знают и их родителей. Хоть фамилии не пере­путают. Потом будет легче найти родным.

Уже не верилось, что у нас те же самые воспитатели, что и до войны. Что они были с нами в детском саду еще тогда, когда мамы приводили нас в группу, а вечером забирали домой.

Первые детдомовские списки составляли целый день.

Кругом слышалось: «Что это такое — от­чество? Я не знаю, как звали папу. Просто папа».

Имена наших пап и мам и где они работа­ли, лучше всех помнила Надежда Захаровна. Все бежали к ней.

А на втором этаже, где помещались млад­шие, придумывали фамилии. У самых малень­ких не было своих фамилий. Пока мы ехали от Белоруссии до Волги, этих ребят приносили к нам в вагон железнодорожники и милиция. Некоторые еще не умели говорить. Другие от бомбежек и голода забывали слова. И даже свои имена. Им дали другие имена.

Ссорясь, мы иногда еще кричали друг другу по привычке: «Подожди, вот моя мама придет!..» Но слова эти теперь ничего не значи­ли. Получалась насмешка над собой. Позвать на помощь мы могли теперь только Броню Аркадьевну.

Она по-прежнему была с нашей старшей группой. Но чем дольше за нами никто не при­ходил и не приезжал, тем больше сходило с ее лица выражение, которое прежде говори­ло: «Вы все такие хорошие, сама удивляюсь, до чего я вас люблю». Теперь ее глаза сухо предупреждали: «Насквозь вас вижу, только посмейте у меня, я вам покажу».

И лишь когда она звала к себе Изю, глаза ее снова становились растроганными и блестя­щими. Изя — ее сын. Она часто повторяет нам в назидание, что он исключительно хоро­ший мальчик.

— Сейчас я тебя буду бить, — лениво сообщил мне на мертвом часе Изя, когда ему надоело лежать с закрытыми глазами. Броня строго-настрого наказала не шуметь и ушла на базар.

— Я тебя побью, — немного оживленней повторил Изя, — чтобы ты не спорила, если не знаешь. У моего папы орден боевого Крас­ного Знамени.

Он замолчал, ожидая возражений. Все знали, что Изин папа всегда работал в магазине и никаких боевых дел на его счету не было. Неслыханная наглость толстого маль­чишки, который раньше никогда не задирался, а старался пристроиться под начало к кому-­нибудь посмелее и поумнее, застала меня' врасплох.

А он расходился все больше.

— Мой папа получил орден за Халхин-Гол. Он был там командиром. А сейчас становится непривычно задумчивой и спо­койной. А сейчас у не­го целый полк и черная кожаная куртка с ремнями. И своя машина... Ну, будешь спо­рить? — Шепот его стал злым и, ухватив­шись пухлой рукой за край моей раскладуш­ки, он подтянул ее вплотную к своей.

Вскочить? Позвать других ребят? Стукнуть нахального Изю?

Мне и в голову это не пришло. Слишком много за последнее время случилось такого, с чем ничего нельзя было поделать.

Ведь вместо того, чтобы закончиться на­шей победой, война неудержимо разраста­лась и катила, как на скором поезде, за нами следом. А мы отправились в обратную от до­ма сторону и заехали в голодный поселок, остриглись наголо, оделись в одинаковые не­красивые платья — и ничего, живем, мертвый час у нас после обеда.