Ирина Малакович - Портрет матери

На углу улиц Карла Маркса и Энгельса мой любимый еще с довоенного времени сквер. Здесь такие старые и такие высокие деревья, что даже просторное здание те­атра все прячется в кленовой тени. Лиственные головы вознеслись туда, где птицы и облака, и кажутся принад­лежащими не земле, а далекому небу. У них такой успо­коительный шепот. И каменный мальчик, обнявший за шею лебедя, без всякой печали следит за струями фон­тана. На фонтане выбито: 1874 год. Вечное журчание во­ды, вечно юный и беззаботный шалун среди постарев­ших каштанов и кленов...

В городском музее есть фотография: на каждом де­реве сквера казненный. Босая женщина... Мужчина в ко­соворотке... В 1942 году здесь вешали минчан за сопро­тивление «новому порядку».

Отец после войны обходит стороной эти аллеи. Я са­жусь на скамейку, вслушиваюсь в разговор листьев с об­лаками. Стараюсь представить закаты прошлого века. И страшно надломленные тела людей исчезают, их нет нигде, нет. Значит, иногда просто невозможно, нет сил все помнить?

КАК КЛЮЧ НА ДНО...

Узнать, каким было утро того дня. Собирался тихий дождь или ветер гнал по улицам рано засохшие листья? Что сказала мама, выходя из дома, чему усмех­нулась, озабочена была или решительна и оживлена, уса­живаясь в партизанскую подводу, шагая потом рядом нею по знакомой дороге. Узнать все это как увидеться Любая, даже самая незначащая подробность падает каплей живой воды на застывшие немые картины прошлого. Слышать, чувствовать, осязать!

Но подробности недолговечнее молний. Живут один миг слова и жесты. Рассеивается без следа озабоченность, насмешливость, мелькнувшая у губ и бровей тревога. Стремительно выцветают краски, слабеют и гаснут звуки. От всего богатства живой жизни остается на са­мом донышке памяти две-три золотые песчинки. Иногда совсем случайных, зацепившихся каким-то чудом.

Анастасия Фоминична — теперь ее имя, которое так долго не впускала в себя, кажется мне особенным среди всех имен — запомнила, что в последний свой приезд в Минск мама успела зайти на Суражский ры­нок, купить чашечку масла и немного черных семечек.

Семечки немедленно перекочевали в карманы двух мальчишек. Они приехали тоже, потому что давно про­сились в город. И еще потому, что воз, на котором си­дят дети, не так тщательно проверяли военные и поли­цейские посты.

Старший мальчик, 13-летний Жора Сасункевич, был уже очень дельным помощником партизан. Что он за­помнил о той поездке в Минск, мне никогда не узнать. Жору убили на допросе в минской тюрьме весной 1944 года.

Младший — мой шестилетний брат Саша — лишь смутно улавливал какую-то тайную и опасную цель этого путешествия. Он впервые после июньских бомбе­жек 1941 года снова видел город. Сплошные рыжие по­ля битого кирпича на месте знакомых улиц, немецкие часовые у Дома Красной Армии и два флага со свасти­кой перед главным подъездом — все это сильно заняло его внимание.

Подвода быстро катила под гору. Проехали под железнодорожным мостом и остановились перед высо­кими и плотно сбитыми деревянными воротами. В доме были одни женщины.

Вечером во дворе они что-то грузили в тайник теле­ги. И хотя старший мальчик не давал младшему особен­но приглядываться, что именно грузили, Саша все-таки запомнил: патроны высыпали в мягкие варежки, в до­машние тапочки, заворачивали в платки. Ясно, не ма­ленький: это чтобы не звякало в дороге.

Возвращались в тот же вечер. Начинало темнеть. Уста­лую голову мальчишки клонило в сон. В дороге их раза два останавливали патрули. Как проверяли документы, что спрашивали и что отвечала мама, осталось навсегда в том давно прошедшем времени. А запомнилось совсем не главное. Как быстро и весело бежала лошадь по глад­кому шоссе, как цокали подковы. И еще — запах хлеба с тмином. Буханку этого городского хлеба везли в де­ревню как большое лакомство. На верхней корочке бы­ли выдавлены какие-то цифры. Как будто хлеб был про­нумерован и отмечен в одной из тех немецких канцеля­рий, где на все были списки, номера и неумолимые па­раграфы.

Вот все, что оставил в памяти известных мне людей один день войны — 13 августа 1943 года.

Анастасия Фоминична ждала маму снова в доме у моста через три дня, 16 августа, так они договорились. Но никто не приехал ни 16-го, ни 20-го. Тревога росла, подсказывала разное. Болезнь? Блокада? А может... провал? Еще выждать и идти самой в пригородный посе­лок. Не знать, что случилось, — значит ставить под удар и себя и дело.

Но на посту у городской заставы ее повернули обрат­но. Из Минска выпускали только по специальным раз­решениям. Предчувствие беды стало почти уверен­ностью.

Весть о предательстве пробралась в Минск через заставы и посты тихо, безымянно: то ли кто-то слышал, то ли передали. А кто подтвердит? Что Марину арестова­ли, что пришли за ней ночью и увезли в закрытой ма­шине...

Куда увезли? Жива ли она?

Сентябрь и октябрь прошли в ожидании последнего стука в дверь: «Выходи!» — и крытая черная машина у ворот. Хоть и знала Марину с тридцать восьмого года, хоть и верила, как себе, но в немецких застенках умели ломать не только руки. Что там могут сделать с челове­ком, Анастасия Фоминична представляла: минские под­польщики пережили за два долгих года не один провал.

А уйти некуда. Город на осадном положении. Повсю­ду облавы, людей хватают прямо на улицах. Народная месть покарала наместника фюрера в Белоруссии. Он казнен у себя в доме. Безгранично дерзкая операция под носом у эсэсовской стражи. И кто же? Простая белорусская женщина, в которой гитлеровцы разглядели только покорность, пошла на смертельный риск и суме­ла обмануть бдительность тройной охраны.

Каждое женское лицо казалось теперь врагам подо­зрительным. Нечего было и думать даже просто выйти из дому.

Вот в такое время тихонько постучали в окно, за ко­торым, затаившись, ждали беды.

Этот стук не смолкал потом для меня много лет. Откройте скорее, поверьте, пока есть время, запомните имя и все до последней черточки, без чего потом не отыскать человека! Поздно. Теперь не выйти навстречу, не узнать в лицо, не переспросить трижды каждое сло­во. Оборвана нить, брошенная через неизвестность, и где ее конец — не отыскать.

На стук не отозвались. Долго рассматривали из-за занавески, кого это принесло в такое недоброе время. Незнакомка. Бледная, плохо одетая — сразу видно, что беда ее гонит. Так и чудились преследователи у нее за спиной. Решили не открывать. Зачем лишний риск?

Но она не ушла. Стояла под дверью, и во всей ее за­стывшей фигуре, в напряженно поднятой руке было упорство отчаявшегося человека. Хозяйка сказала из-за двери:

— Уходите, у нас больные, открыть не можем. Женщина глухим голосом отозвалась: