Ирина Малакович - Портрет матери

— И как это я сам не догадался? — вдруг удивился Алик, когда мы все стояли, по обыкновению, у теплой столовской трубы. — Мне же все равно не купят.

И тут, забыв свое недавнее возмущение, мы приня­лись обсуждать, как можно отвлечь продавщицу, чтобы незаметно стащить игрушку.

Ну в самом деле, игрушек нет ни у кого, Дома толь­ко и слышно, что надо в очередь за сахаром или мас­лом, надо доставать ботинки на зиму, а то старые со­всем разбились. К игрушкам на прилавке взрослые даже не подходят, а ведь купить могут только они.

Я оправдывалась перед собой, но выходило плохо. Вспомнилось пыльное зеркало, которое стоит в магази­не, в темном углу, и подсматривает за всеми. Я чуть не врезалась в него, погнавшись тогда за Колькой, и оно — раз! — придвинуло ко мне из своей тусклой глубины не­красивую девчонку с сердитым лицом. Полюбуйся! Слишком тесное платье, надставленное снизу куском от простыни, толстые косички откололись и топорщатся на макушке, ноги в пыли. Да чем ты лучше Кольки? Сразу видно, что мама тебя не зовет из окна и не ждет к обеду.

Врет оно все, это зеркало в глупой раме. Никакая я не несчастная. Не нужно мне чужих часов!

У Светы Романовой тоже нет таких, а она вон прыгает как ни в чем не бывало. Уже всех переиграла в классики. Зовет старших сестер, сейчас начнется у нас лапта. Люблю играть с этими девчонками. Все у них получается ловко, весело. Даже пол они моют как-то по-особому складно. Вода из ведра не выплескивается мокрая тряпка не шлепается где попало, а быстро пере­ходит с доски на доску, мягко прижимается к дереву, и оно начинает солнечно желтеть. Так моет пол их мама: Она похожа на всех своих дочек сразу — серыми гла­зами, ямочкой на подбородке. Три ее подобия, три по­вторения. Я смотрю на них, и мне спокойно. Ведь тетя Наташа тоже детдомовская, она сама мне об этом ска­зала. Ее родители погибли на гражданской войне, а теперь она сама мама и у нее такие дочери.

У меня еще тоже будет так, как сейчас, по-другому, ясно и правильно.

Настанет летнее утро. Я надену белое платье с нежными цветами (у меня обязательно такое появится). Возьму в руки легкую корзинку (не сетку, не сумку с оторванными ручками). И выйду из дома... Может, про­сто на Червенский рынок, где деревенские женщины только что разложили свою капусту и яблоки и обрызга­ли водой цветы. А грузовики еще не успели поднять с дороги пыль, и солнце светит прямо в глаз.

Так начнется другая жизнь. Если невозможно вернуть довоенный дом, все прежнее, пусть сбудется это: выхо­дить из дома с легким сердцем и с радостью возвра­щаться.

Теперь надо только угадать утро, пораньше встать. Да вот еще — белое платье.

Тетя перекроила мне из своего изношенного до ки­сейной прозрачности костюма летний сарафан. Синие цветы на белом поле, отстиранные до нежной голубиз­ны. Я его накрахмалила и так долго гладила, что тетя испугалась: «Порвешь, ткань еле дышит. В чем в лагерь поедешь?»

А наутро закапал дождь, и пришлось обнову отложить.

Почему-то никак не выходило по-задуманному. То по­года подводила, то время выпадало дневное, шумное, и на рынке приходилось долго стоять в очереди, а по­том через силу тащить по жаре тяжелую сумку с кар­тошкой.

То утро не наступало.

А может, его не было больше? Утренняя ясность, ра­дость без всяких причин — где они? Это все давно про­шло и не вернется.

В один обыкновеннейший день к нам снова пришла наша редкая гостья. Та, что знала маму. Я впервые взглянула в ее лицо и увидела простую улыбку, внима­тельные глаза.

Я вышла проводить ее, и мы долго не могли распро­щаться.

Было еще непоздно. Она взяла меня за руку и повела по городу — через центр, мимо Дома правительства, дальше, к Московской улице и молочному заводу. И здесь показала место, где во время войны стоял не­большой дом, сгоревший потом от бомбы.

Сюда мама приходила на связь. Отсюда через весь город везла под сеном в телеге с двойным дном вин­товки, пулеметные диски, медикаменты — для партизан.

Последний раз она приезжала 13 августа 1943 года.

Теперь я пройду еще раз, одна. Мимо Дома прави­тельства (здесь стояли вооруженные патрули) и универ­ситета (канцелярия СД) по главной городской магистра­ли (посты полиции и военных) к Комаровскому рынку.

Идут навстречу люди. Мне кажется, почти со всеми я знакома. С одними жила на нашей улице, с другими по одним улицам ходила и в одних магазинах покупала хлеб и постное масло. С тем ездила в пионерский ла­герь. С этой учусь в одной школе. А вот тот седой ста­ричок из нашей поликлиники отправлял меня на самую первую после войны смену в «Артек».

Машин мало, трамвайные рельсы в центре уже убрали, а троллейбус еще не пустили — можно идти, не особенно заботясь об осторожности.

И все-таки, пока доберешься до Комаровки, длинной предлинной покажется дорога. И пить захочется, и о до­ме вспомнишь.

А если в каждое лицо вглядываться с тревогой, кап было в сорок первом: «Свой или чужой? Узнал? Не вы­даст?»

А если за каждым углом ждать, как ждала мама, проверки, которая может окончиться тюрьмой? И встре­чаясь глазами с людьми во вражеской форме, бояться выдать свою ненависть? Как тогда?

Я шла, опустив голову, чтобы лучше сосредоточить­ся, по Минску 1950 года и по привычке переступала че­рез трещины на асфальте.

Привычка осталась с того времени, когда город ле­жал мертвым и только довоенные мостовые чудом вы­жили в нем. Они были испещрены следами осколков. Страшная сила вдавила, вплавила в черную корку дорог куски оконного стекла и кирпича. Казалось, каждый шаг отдается болью в камне — невозможно наступать на ра­ны. Они нанесены тем же огнем и металлом, от которых здесь гибли люди.

Теперь асфальт почти на всех улицах новый. И но­вые красивые дома поднялись на месте сожженных. Эти улицы казнили, как подпольщиков, по приказу — дом за домом, до последнего. Сейчас Ленинскую, Ком­сомольскую просто не узнать. Все здесь такое мирное, заботливо ухоженное — бульвары с каннами и цветущие липы.

Телегу с оружием, громыхавшую по булыжнику мимо немецких постов, очень трудно представить, когда вок­руг тебя прекрасный, заново отстроенный город.

— Ты что-нибудь потеряла, девочка? — сочувствен­но спрашивает незнакомая женщина.

Что же это я остановилась посреди дороги? Вдруг стало не по себе от мысли, что могут забыть, какие бы­ли лица у людей на минских улицах 13 августа 1943 года.

Залиты, заглажены старые трещины на асфальте. Шрамы в памяти тоже будут заживать. И тогда через несколько лет уже будет невозможно узнать, почему худенькая русоволосая женщина посадила на воз, начи­ненный оружием, своего сына и поехала так через весь город, на виду полицаев, шпиков, эсэсовцев, редких про­хожих — в сторону партизанской зоны. Кто ждал ее? А кто уже подстерегал недобрыми глазами?