Ирина Малакович - Портрет матери

Мне не разобраться, что было на самом деле, а чего не могло быть. Василиса Пре­красная из сказки набрасывала на себя со­рочку и оборачивалась серой уткою. «Ах, ца­ревич, слышу сильную погоню!» А молодую веселую искусницу из настоящей жизни чье-то злое колдовство одевало в некрасивый больничный халат, делало самой несчастной.

Что такое суд, я хорошенько не знала, но ни капли не сомневалась, что моя соседка не виновата. У нее горе. Кто виноват? Из-за кого умерла маленькая девочка и все-все вдруг повернулось от хорошего к плохо­му? Некому стало работать на ферме и в яс­лях... Дети остались одни. Нечего стало есть.

Сказочница говорила со мной о войне, как со взрослой. И мне было понятно все. На ду­ше становилось так тихо, как будто от меня зависело простить сидевшую напротив меня на больничной койке женщину. И я все/л сердцем прощала.

И снова орел летел над бескрайним мо­рем. А земли все не было видно. И стал он уставать, опускаться ниже, а мешок с припа­сами был совсем пустой.

Тогда, чтобы не упасть им вместе в море, царь вынул нож. И когда орел обернулся назад: «Накорми меня», — царь отрезал ку­сок своей левой руки повыше локтя. И на­кормил орла. Тот поднялся немного над вол­нами.

Потом царь отрезал от своей ноги и от спины. Так они долетели. «Ну, царь-государь, изведал и ты, каков смертный страх».

Мне казалось каждый раз, что это я сама сижу на большой птице, ухватившись руками за скользкие перья. Ниже, ниже, уже ноги холо­дит неминуемая гибель. И нельзя попросить у орла чуда. Он может дать сундучок со ска­зочным садом, может перехитрить морского царя, но тоже погибнет, если его сейчас не спасти. Все погибнет. И надо отрезать от се­бя кусок за куском.

Это было мучительно и некрасиво. Совсем так же, как происходившее с нами всеми не в сказке, а наяву. Но ничего нельзя было из­менить.

Я смотрела туда же, куда и моя рассказ­чица. Тучи залегли по всему небу, не хотят уходить. Только в одном месте слабый про­свет. Там проглядывают сияющие выси. Как далекие горы с солнцем на вершинах.

Постепенно я стала поправляться. У всех была радость: наши пошли в наступление под Сталинградом. Приехала Ольга Александров­на и привезла мне в стеклянной банке кисло­го молока. Она рассказала большую новость. У нас теперь своя корова. Ее привели в дет­ский дом два мальчика. У них умерла мама, а отец на фронте. Они пришли и попросились к нам вместе со своей коровой.

— Скоро я за тобой приеду, — сказала Ольга Александровна на прощанье. — Ребя­та давно спрашивают, когда ты вернешься.

Я вернулась в детский дом и пошла в школу.

Больница быстро забылась. Было уже со­всем тепло, и мы бегали на уроки через парк без пальто, когда меня окликнул из-за дере­ва знакомый голос. Я оглянулась и увидела женщину в косынке и старой кофте. Она сла­бо улыбалась, в руках у нее был бумажный кулек. Я узнала ее и подошла. Она провела рукой по моим волосам, оглянулась. Мне то­же почему-то не хотелось, чтобы нас с ней увидели.

Постояв вместе еще минуту, во время ко­торой ко мне перешел кулек из серой бума­ги, мы разошлись. Я ни о чем не спросила, не посмела. А может, испугалась услышать про суд? Ведь я давно и окончательно оправ­дала Марью-искусницу и другого конца не хотела, не могла принять.

Больше мы никогда не виделись. Не оста­лось мне даже ее имени. Только странная сказка. Прозрачный нетающий кристаллик, вобравший детскую память об осени сорок второго года.

Мне кажется, я все-таки разгадала загад­ку орла. Чудесного спасения нет. От погибе­ли можно заслониться только собою, спастись своей болью, кровью... И в этом для меня навсегда правда о войне.

ТРЕЩИНЫ НА АСФАЛЬТЕ

На нашей улице, там, где уже разобрали кир­пичные завалы, построили три длинных аккуратных бара­ка, обнесли их забором, сделали ворота с будкой. Из ворот каждое утро выходит солдат, за ним — плен­ные немцы. Слово «пленные» объясняет нам все: словно нарочно перепутанную одежду — немецкие френчи без погон с русскими ватниками и ушанками, добродушный и мирный вид. Они смотрят спокойно по сторонам, улыба­ются нам и даже насвистывают веселые песенки. А один немец носит с собой губную гармошку. Он достает ее на улице из кармана и играет негромко, в такт шагам. Мож­но подумать, что это совсем не те люди, которые бомби­ли, грабили, расстреливали. Те остались на войне. А эти готовы дружить с нами и, когда заглядывают в дома, чтобы обменять дрова на хлеб и картошку, всегда руга­ют Гитлера и фашистов.

Немцы ходят отстраивать наши «дворцы». Начали с самого высокого, шестиэтажного.

Сначала сгребли и вынесли на носилках все, что ког­да-то обрушилось. Потом меж уцелевших стен начали делать заново этажи с лестницами, полами, потолками.

Каждый вечер, когда со строительства все уходят, мы пробираемся знакомой тропинкой, вытоптанной в бурья­не нашими ногами. Поднимаемся с первого этажа на вто­рой, на третий. Заглядываем во все коридоры и закоул­ки. Потом устраиваемся на свежеструганных досках, излу­чающих в сумерках слабый солнечный свет.

Дом уже очнулся от небытия и начал жить, забывая, каким он был недавно. Он не нуждался больше в дет­ском покровительстве. Наше перешептывание мешало ему слушать новую гулкую тишину только что оштукату­ренных комнат.

Внизу у входа появилась табличка. Чернильным ка­рандашом на обрезке доски написано: «Посторонним вход запрещен».

Это не для нас, разве мы посторонние?

Скоро с улицы построили леса. А когда их сняли, на стене под крышей обнаружилась толстая побеленная гирлянда — то ли фрукты, то ли цветы. До войны этого здесь не было. Словно новая важная морщина на лбу.

Только со стороны двора еще видна была закопченная кирпичная кладка со щербинами от осколков и пуль.

Дом заселили, и он стал совсем чужим. Рядом, в де­ревянном павильончике, открыли промтоварный магазин. Уже можно было покупать без талонов и карточек.

К открытию магазина вся наша дворовая команда в полном составе являлась к дверям. Переждав взрослых, мы устремлялись в знакомый угол, где с края прилавка расположилась витрина с игрушками. Можно было бес­конечно разглядывать разложенные под стеклом неправ­доподобно прекрасные — почти настоящие! — детские часики на черном ремешке.

Продавщица иногда давала нам их в руки посмот­реть и терпеливо сносила, даже когда мы прикладывали ремешок к запястью и переводили стрелки. Однажды «новенький» — Колька, недавно приехавший из Росто­ва, — сунул часы себе за пазуху и с непостижимой ско­ростью выбежал из магазина.

Догнать его никто не смог. Отнять часы во дворе не­чего было и думать: Колька дрался как бешеный, у не­го нехорошие глаза, затравленные какие-то. В магазине мы больше не могли появляться.