Ирина Малакович - Портрет матери

— Опять у нее сорок, — громко сказал надо мной незнакомый отчетливый голос. И наступила ночь.

Первый раз я поднялась с постели в су­мерках. Кровать напротив со сбившимся одеялом была пуста. Из коридора не слыш­но ничьих шагов, как будто вся больница уснула. Но еще видно без света, не ночь. Во всем теле утренняя легкость, и мысли от­четливые, послушные. Наверное, женщина с серым лицом вышла только что. Чем лежать одной в наступающей темноте, пойду-ка к ней.

Крашеные доски пола как холодная вода. Ступни омывает прохладой. А ноги разучи­лись ходить. Пока добиралась до двери, су­мерки стали темнотой.

Коридор едва освещен, Свет идет с друго­го конца, длинные тени сошлись на стенах и слабо шевелятся. Кажется, что качается дом. У него тоже кружится голова от морозного запаха хлорки.

В уборной яркая свеча на окне. Высоко стоит, на перевернутой консервной банке. Все видно. Соседка здесь, как я и думала. Пря­мо у двери устроилась, лежит на спине, акку­ратно так, вдоль стеночки, чтобы никому не мешать. Я ее сразу узнала по белому платку.

— Подождите меня, — мой шепот ударяет­ся о стены, идет за мной по узкому проходу к окну. — Подождите...

Женщина едва заметно кивает, молча усмехается. А я не спрашиваю ни о чем. Пол вымыт, стены чистые, почему бы не полежать немного, если ноги ослабели и не держат. По­лежит, и пойдем вместе в палату.

Свеча затрепетала и вспыхнула ярче. Хо­лод каменного пола поднялся по босым ногам к животу. Я окончательно очнулась. Что же это? Зачем на носилках лежит у двери жен­щина и не думает подниматься?!

Свет передвигается — вытягивается, уко­рачивается, а лицо ее неподвижно. Глаза смотрят кверху. Они меня не видят.

Всю ночь за дверью комнаты чудилась мне мертвая соседка.

...На освободившуюся кровать привели новенькую. Голова ее обстрижена под машин­ку, и вся она похожа на худого сердитого мальчика. Перетряхнула по-своему тюфяк, сдвинула под ним поплотнее доски, потом усе­лась и запела. Не очень громко и без слов, будто убаюкивая себя. В дверь тут же про­сунулась голова:

— Ай не напелась еще, горе-горькое? — Голос у санитарки добродушный, но стриже­ная петь перестала и внимательно посмотрела на меня. Никакая она не сердитая. Просто сильно расстроена. Обветренные губы припух­ли и запеклись, как будто она долго плакала.

— Почему вас так остригли? — осмеле­ла я.

—Тиф, — пожала она плечами.

Я потрогала свою голову. Значит, у меня не тиф?

—А ты здесь которую неделю лежишь? Отросли, чай.

И правда, по оконному стеклу ползет дождь — осень давно. А заболела я летом, только арбузы поспевали. Никто меня не за­бирает из больницы. Кому я нужна? Хлеба з детском доме и так не хватает, Ольга Алек­сандровна про меня забыла.

— Сказки любишь? — перебила мои догадки стриженая. Она подобрала под себя но­ги, повернулась к окну, а там под серым не-' бом раскачивается туда-сюда растрепанная верхушка дерева.

— Жил-был царь с царицею. Любил он ходить на охоту да дичь стрелять. Вот один раз увидел: сидит на дубу молодой орел...

Такой сказки я никогда раньше не слыша­ла. Три раза хотел царь застрелить орла, а он его три раза отговаривал:

— Не стреляй меня, царь-государь, возь­ми лучше к себе, я в трудное время тебе при­гожусь.

И что царь раздумывал! Если бы даже не орел, а маленькая букашка одним усиком на­мекнула мне, что поможет в трудное время, уж я бы не сомневалась. А царь все целился и целился, все не мог придумать, зачем ему может пригодиться эта птица. Пока наконец орел не сказал совсем понятное: «Возьми ме­ня к себе да корми три года».

Тут сказка стала слишком похожа на прав­ду. Кормить — какое это волшебство? И царь поверил, что его не обманывают.

Пришли мерить температуру, брать кровь. Сказка остановилась.

— Опять раненых привезли, — сказала сестра, выглядывая в окно. — Прямо с фрон­та, из-под Сталинграда...

От нас было видно, как на улице у сосед­него госпиталя выгружали носилки из машин и подвод. Сестра заспешила, оставив нам на тумбочке желтые жгуче-горькие порошки — хину от малярии.

Других лекарств почти не давали, наверно, их не хватало. Есть тоже приносили редко. Времени было много. Целыми днями сосед­ка рассказывала, а я слушала. Голос ее напол­нял собой маленькую комнату, уносил за ле­са, за моря — от стонов за стеной и тревож­ной беготни в коридоре.

Сказка была одна и та же, но она не кон­чалась. Долго шли три года, пока набирали силу крылья орла. Сначала с царского двора исчезли все утки, все гуси и куры. А потом пришла очередь последней коровы. «Пусти меня теперь на волю», — сказал орел. Но крылья еще не держали его.

В этом месте действие почти останавлива­лось и никак не могло двинуться дальше. Ну где же, где взять столько коров и овец, чтобы хватило еще на целый год!..

Я часто засыпала от слабости посреди рас­сказа. Мы все время возвращались к началу.

Однажды соседка вместо сказки вдруг рас­сказала про себя. Сначала совсем немного. Потом в другие дни добавляла — то из середины, то из начала. В моей голове все перепуталось: где сказка, а где нет.

В одной деревне жила-поживала веселая, во всем удачливая настоящая Марья-искусни­ца. За что ни возьмется, все у нее хорошо получалось. Пришла работать на ферму — и там стала первой. Коровы ее давали самое густое и вкусное молоко, ведь искусница любила их – кормила свежей травой, поила ключевой водой.

Дочка долгожданная родилась у Марьи, как солнышко дом осветила. Улыбаться уже начала. А тут война. Мужчины все на фронт пошли, осталось на ферме всего три работ­ницы, и надо было работать без отдыха, без выходных. Марья отвезла свою девочку в со­седнее село, в ясли, где маленькие ребятиш­ки жили месяцами без родителей.

Уже много-много дней не могла доярка проведать свою дочку. И вот наконец выбра­лась. Подарки собрала и поехала. А в яслях ей навстречу незнакомая женщина: «Идите, идите скорей». Сердце задрожало и покати­лось. Девочка лежала в грязных окровавлен­ных пеленках и уже не дышала. Она умерла от поноса.

Марья не вернулась домой ни к вечеру, ни на следующий день. Она не помнит, по каким дорогам ходила, под какими деревья­ми сидела, прижимая к себе сверток в стега­ном одеяльце. В ушах у нее никак не стихал плач. Ее девочка звала на помощь. Из по­следних сил. Марья не могла двинуться, все в ней окаменело.

На вечерней дойке коров не подоили. Они ревели от боли и не давались в чужие руки. Потом некоторые легли на землю и уже не поднимались.

На Марью составили акт. Может быть, пос­ле больницы ее даже будут судить.

Маленькая стриженая моя защитница... Хо­телось плакать, я сдерживалась изо всех сил, поскорей напоминала:

— А что сказал орел? Ну когда они при­летели на край синего моря.