Ирина Малакович - Портрет матери

Мне нужна Настя, пустите.

Настя?! Откуда ей известно имя? Рой догадок завер­телся, окатывая то холодом, то жаром. Провокация? Но тогда зачем так тянут? Может, случайное совпаде­ние... Или вправду своя?!

По обе стороны двери приготовились ждать. Потом решительно загремел отпираемый засов.

— Я от Марины, — сразу сказала неизвестная Ана­стасии Фоминичне. — Видела ее в тюрьме. Она уже не выйдет. Последняя ее просьба — передать вам, что все выдержала, никого не подвела, можете работать спокой­но. Ее выдала учительница.

Женщину ни о чем не расспрашивали. Она сразу ушла, ей надо было как можно быстрее скрыться из го­рода.

Неразличимая среди других людей, она канула как ключ на дно колодца. В каком городе искать ее? И как назвать? Бежавшую из минской тюрьмы в ноябре 1943 года, свидетеля, у которого нет даже имени...

ГОСТИ

Однажды отец вернулся с работы раньше обычного, выложил на стол какие-то свертки и объявил:

— Готовьтесь встречать гостей, дорогих гостей.

В сердце так и толкнулось: наконец-то и у нас! У всех соседей время от времени случалась веселая суматоха, с одалживанием по всему дому стульев и тарелок, с ра­достной беготней на кухню и обратно, с песнями из окон на весь двор. Дети из этих праздничных счастливых ком­нат выходили к остальным с кусками пирогов, пахучими кружочками колбасы в карманах и принимали общее восхищение и зависть.

С тех пор как мы остались одни, к нам лишь изредка заглядывал кто-нибудь из знакомых поговорить с от­цом — так это разве гость?

Смутно вспоминались довоенные праздники, дружная теснота за столом и та особая отрешенность от всего обычного, когда даже облупленный коридор коммуналь­ной квартиры старательно подыгрывал твоему счастью. В нем можно было в квадрате света, падавшего из кух­ни, рассматривать свою новую тень в красивой матроске и, не опасаясь замечаний, слушать патефонный голос певицы Александровской, приникнув ухом к полу. Звук снизу казался густым, матовым, ария Розины перебегала на цыпочках от одной открытой двери к другой и подби­вала на шалости.

Я уже в восьмом классе, а все жду таких дней. Мне часто представляется одно и то же: начало лета, откры­ты все окна, и в них вливается, как чистая вода, ветер, поднятый зелеными деревьями. Я накрываю стол ска­тертью и, расправляя накрахмаленный угол, одним дви­жением — раз, и рассекаю солнечный сноп. Всего одно мгновение — взмах руки, ослепительное сияние скатер­ти на солнце. И свежесть только что распустившихся листьев. Все вместе это и будет праздник — ожидание гостей.

Отец был очень удивлен, когда, пошептавшись с бра­том, я вытащила из старого чемодана с книгами настоя­щую скатерть. Мы купили ее на рынке, по секрету, истратив почти все деньги, оставленные нам на питание перед очередной папиной командировкой.

Она была не белоснежной, а кремовой, шелковистой, с мягкими кистями. Стоило накрыть ею наш неуклюжий канцелярский стол в чернильных пятнах, и в комнате сразу стало иначе.

Надо было еще бежать за картошкой и стоять в оче­реди за колбасой, но праздник уже начался.

Гости пришли все вместе. Мне показалось сначала, что их очень много и у нас не хватит стульев. Несколько минут они говорили разом что-то радостное, громкое, поворачиваясь то к брату, то ко мне и обращаясь через наши головы к отцу. Он разволновался и, чтобы скрыть это, стал подвигать всем стулья и приглашать к столу.

Когда все расселись и пошел взрослый разговор, в котором мне нечего было сказать, я наконец рассмотре­ла пришедших.

Три женщины. Одна молодая и полная с добрым не­красивым лицом. Две другие — того возраста, к которо­му я относилась с привычным замиранием сердца: столько лет должно быть сейчас и маме.

С первого их восклицания в дверях я поняла, что они знали ее по войне и пришли говорить об этом. Такие веселые и ласковые, разве могли они принести недоб­рое? Сейчас, сейчас мы услышим, чего давно ждем, ведь они от нее, и не зря нас искали, и приехали сюда из разных городов.

— Когда нас познакомили, она была в светлом платье в полоску, как будто мы встретились в парке в воскресенье и никакой войны нет. Но я-то знала, что она только что переправила в лес группу наших военноплен­ных. Из-под носа у немцев увела, головой рисковала, — женщина с орденом на жакете говорила четким коман­дирским голосом, откинув назад красивую голову, как будто выступала с трибуны.

Ее перебила самая старшая среди них, с сумрачными темными глазами:

— А ты вспомни, вспомни, у нее всегда была какая-то печаль. Нет, она держалась спокойно, ни на что не жаловалась, других подбадривала, но глаза... Особенно когда на сына смотрела. Может, сердце подсказывало...

Она глянула на нас, не договорила и начала вспоми­нать про блокаду и как они жили в лесу в землянках, а потом был бой и погиб любимец отряда — Миша.

Молодая встрепенулась и предложила в честь Миши спеть партизанскую песню. Недопев куплета, они опять заговорили о своем, перебивая друг друга.

И странное несоответствие между тем, что они вспо­минали, и радостным их оживлением все больше меша­ло мне понять: так что же они знают и с чем пришли?

Отец все реже вставлял в разговор свое гостеприимное: «Ну а теперь — за ваше здоровье!» Он уже не скрывал, что ни есть, ни пить не может и сидел молча, опустив на стол стиснутые руки. Гостьи обращались друг к другу, у них было столько общих переживаний. И постепенно мне стало казаться, что между ними и нами пролегла какая-то граница. Они — по одну сторону, со своими воспоминаниями и теперешней новой жизнью с орденами и почетом. А мы — по другую.

В ночь, когда фашисты арестовали маму, эта женщи­на с темными глазами находилась совсем близко, рядом — всего за три дома. У нее было свое задание, и она ночевала в том же поселке. Утром страшную но­вость принесла перепуганная соседка, и в окно было; видно, как расхаживают по улице усиленные наряды не­мецких солдат. Она ждала: сейчас и меня. Но обошлось, ее здесь почти никто не знал, и, дождавшись темноты, она выбралась в отряд.

А эта красивая гостья с орденом? Может, она встре­тила маму у командира отряда в тот, самый последний, раз? Тогда, миновав вместе с Сашей не одну вражескую заставу, они пришли, чтобы остаться здесь, в лесу, со своими. Уже был объявлен в районе негласный розыск опасной партизанки и обещана награда тому, кто ее вы­даст. Продолжать работать на виду у врага, где каждый мог опознать, было верной гибелью. Командир стегал веткой по голенищу и повторял, глядя в сторону:

— Никто лучше вас не справится с этим заданием. Столько раз рисковали, пусть будет в последний. Сын останется здесь, а вы вернетесь в поселок, закончите дело — и сами переберетесь в отряд.