Ирина Малакович - Портрет матери

Может, я закричала последние слова на весь дом, а может, только прошептала про себя, но услышали все дети. Даже самые ма­ленькие, еще застилавшие свои кровати на­верху. И все собрались и остановились в двух шагах от нас. Я оторвалась от шинели и осво­бодила папины руки. Тогда к нему стали по очереди подходить ребята из нашей группы. Он каждому опускал руку на голову, на пле­чо, точно так же, как мне. Медленно, словно боясь не угадать, называл: «Рома, Феликс, Майя».

Последними стояли малыши, которые ни­когда не ходили в наш детский сад. Папа шаг­нул к ним, хотел, наверное, присесть и вдруг поморщился, как от боли. Я увидела, что он сильно припадает на правую ногу и она не дает ему нагнуться. Кто-то из тех ребят, что не знали своего настоящего имени, тоненько заплакал...

В следующий миг заревели остальные. И вот уже плачут в голос маленькие и боль­шие. Громко, безутешно, сразу за все долгое время с тех пор, как стали детдомовцами.

Радость смешалась с горем.

Папа нашелся. Один — на всех...

Найдутся ли остальные?

Он приехал всего на два дня: надо воз­вращаться на работу. Мне с ним пока нельзя ехать. Сначала я поняла только это. А потом, когда Ольга Александровна привела нас в свой кабинет и оставила одних, я узнала ос­тальное.

Папу тяжело ранило осколком немецкой бомбы в первый день войны на самой грани­це. Незнакомые люди подобрали его, когда он был без сознания, принесли к поезду. Так он попал в Сибирь, в госпиталь.

Маму и брата мы тоже найдем, ведь Крас­ная Армия совсем скоро освободит Белорус­сию. От папиных слов становится горячо в глазах и в груди.

Мне немного боязно увидеть близко его лицо. Я сама сказала «папа», но все-таки я его почти не знаю. «Ты» никак не выговаривается.

Он называет меня забытым ласковым име­нем, усаживает к себе на колено и вдруг пу­гается:

— Почему ты такая легкая? У тебя ничего не болит? — Он озабоченно осматривает ме­ня. — Да ты почти не подросла за эти годы. А прыгать можешь?

Мне уже весело. Конечно, я могу пры­гать! И в лапту играть, и мостик делать. «Хо­чешь, покажу?» Папа хватает свой вещевой мешок и начинает выкладывать оттуда какие-то книжки в ярких обложках, потом со дна достает несколько консервных банок.

— Надо есть, детка, тут мой паек. Ты бу­дешь расти, сейчас весна, — говорит он. А я хочу немедленно показать ему, как надо де­лать стойку на руках. Конечно, он мой папа!

Никто другой не стал бы беспокоиться, что я не расту.

В эту минуту открылась дверь и вошла Броня Аркадьевна, подталкивая вперед сво­его сына. Она так сияла, что была на себя не­похожа. Даже сказать ничего не могла сна­чала, а только двигала на середину комнаты Изю, а тот смотрел исподлобья на стол и на банки.

— Наши дети... такая дружба... вы не за­будете... — заговорила Броня, выталкивая сло­ва, как будто они тоже не хотели сами ид­ти. — Ваша ответственная работа... Бронь... Вы­зов... В Минск так трудно будет вернуться...

Я не понимала, о чем она просит, но мне хотелось, чтобы папа поскорей согласился. Пусть он скажет все, чего они от него ждут, мне ничего не жалко, даже для Изи.

Но папа молчал, пока Броня не прекратила своего продвижения по комнате. Тогда он удивленно ответил ей:

— Хорошо, хорошо. Мы еще поговорим. Потом, вечером. — Он взял мою руку в свою широкую теплую ладонь. — А сейчас мы пой­дем к ребятам.

Все оставшееся до папиного отъезда вре­мя в детском доме продолжался какой-то странный грустный праздник.

В нашу группу то и дело заглядывал кто-нибудь, просил посмотреть новые книги. Мы вместе листали — в который раз! — плотные на ощупь, пахнущие свежей типографской краской странички и повторяли с надеждой:

— «Морские рассказы» Станюковича. «Из­бранное» Лермонтова...

Книжки из Москвы. Они были как добрая весть о доме.

В обед папу посадили за стол, где обычно ели воспитатели. Ребята волновались и огля­дывались, всем хотелось его видеть. И тогда он встал и начал медленно ходить между столалли, иногда останавливаясь. Те, около кого он оказался, чувствовали себя именин­никами.

Затируха в этот день была на молоке, и никто даже не удивился. Все и должно было быть не как всегда. Петя Петушков — обычно он сидел дольше всех, растягивая каждый глоток," — закончил первым. Немного поко­лебался: облизывать миску или в такой день нельзя? Потом все-таки старательно облизал и, зажав в руке порядочный кусок недоеден­ного хлеба, встал из-за стола. Он подошел к папе и протянул ему разжатую ладонь.

Вслед за Петей устремились еще двое. Они несли не какие-нибудь насквозь прогры­зенные корочки, а честные половинки порции.

Папа растерялся. Ольга Александровна по­спешила на помощь.

— Дети, не надо, ешьте сами. Федор Ива­нович тоже будет обедать.

Но ее слова только подняли с мест дру­гих. Все хотели поделиться самым вкусным, что у нас было.

Ольга Александровна чуть не плакала.

— Я прошу вас, дети, возьмите свой хлеб, сейчас же все доешьте.

Но ничего не помогало. Папа не прогово­рил ни слова, только как-то странно глотнул воздух, как будто ему было трудно дышать. Он остался стоять у стола с этими обкусан­ными, неслыханно щедрыми подарками, пока все ребята не пообедали и не ушли.

Вечером мы надели свои марлевые ко­стюмы для выступления и в самой большой комнате, где стояло пианино, исполнили все, что умели. Лезгинку, гопак и матросский та­нец «Матлёт». А потом ходили с флажками под музыку и хором пели:

Налетел на хату враг проклятый,

Сытых коней вывел из ворот.

Подпалил мой дом и вместе с хатой

Ребятишек и жену пожег.

Песню нам прислали с фронта, из той ча­сти, куда Надежда Захаровна под нашу дик­товку писала письма для бойцов.

Концерт был для единственного зрителя. Он сидел под портретом Сталина, вытянув Еперед раненую ногу. Мы старались изо всех сил. Я танцевала в паре с толстым Изей, так меня поставила Броня, и взглядывала иногда на папу: как он? Лицо его было таким же рас­строенным, как днем в столовой.

Но почему? Нам всегда аплодировали в госпитале, и на районном смотре за все свои номера мы получали плюсы...

Все ждали, что папа тоже будет громко аплодировать, хвалить, вслух удивляться, как; мы здорово выступаем.

А он молчал, хмурился и, мне показалось, с трудом терпел, чтобы не сказать нам: «Ну довольно, ребята, хватит, больше не надо».

В этот вечер я не пошла спать вместе со всеми: Броня Аркадьевна повела нас к себе в гости. Никогда до этого я не открывала тя­желую калитку и не заходила в дом, где у нее была своя комната. Все ребята, конечно, зна­ли, что она там живет, но с чего бы нам к ней являться, если никто не звал. А тут я вошла за руку с папой — теперь я так везде и ходила, не отпуская его ладонь, — и уви­дела большой стол, весь заставленный детдо­мовскими тарелками. На них лежало такое, чего я и во сне давно не видела. Котлеты. Оладьи со сметаной. Мед. И воздушный, зо­лотой, весь исходящий маслом — омлет.