Ирина Малакович - Портрет матери

При немцах, когда отнимали у людей последнего ку­ренка, Буцал привел на свой двор корову и откормлен­ного другими кабана. Похвалялся не таясь: «Что, рас­кулачили? Выкуси! Где теперь ваши комиссары?!» Целые семьи уходили в лес, бросали дома с добром — он не брезговал ничем: нехитрой мебелью, платьями и костю­мами с соседского плеча. Пригодится! Чужая власть пришлась ему в самый раз.

— Паночки-галубочки, тольки скажите, тольки пры-кажите, што с коммунистами делать!..

Но, если кто про него что и знал, те не вернулись с войны. А для остальных припасена справка: отсидел два года за пособничество, выпущен по амнистии. Не придерешься. Да и что ему могут сделать убитые горем вдовы и осиротевшие старики? «Прыхвостень быв­ший, — с ненавистью скажут вслед, — выкрутился, на войне раздобрел».

«Нехай завидуют», — тяжело усмехнется Буцал.

Злобный лай овчарки, проводив меня до последней свежевыкрашенной доски забора, разом смолкает, как выключенный. И уже длинные ветви березы дружески касаются плеча.

Принимай приглашение, заходи, вот и знакомый дом.

Его почти не видно среди заросшего сада. В тени де­ревьев одиноко играет крохотный мальчик. Скрипучая калитка сама открывается от ветра.

— Мае ж вы детачки, прыехали... Бог дал еще раз свидеться, — старая женщина в темном платочке бес-; сильно прислонилась к березе, то ли радуется, то ли плачет. На темном лице ее морщины навсегда застыли маской скорби. Даже если засмеется, уголки губ не при­поднимутся кверху и брови останутся горестно сведен­ными над переносьем.

Федора Васильевна, последняя хранительница неко­гда большого и ярко пылавшего очага. Опустел теперь дом под березой. Единственная уцелевшая в войну дочь пошла работать в город. Качает ли старая внука, топчется ли на кухне — глаза ее лучше видят тех, кого уже* нет, чем оставшихся. И под неустанный лепет листьев* льются, как слезы, тихие слова, на которые много лет' никто не отвечает.

—Смелый ты у меня хлопец. Гляди ж, опять вин­товки под телегой привязал. «Фашисты дурные, мама». Выдумываешь, чтоб матери спокойней было. Дурные, дурные, а где твоя голова? Не сносил, удалой хлопец.

На самодельном портрете сельского мастера сын Миша в белой рубашке с открытым воротом. Высокая юная шея, темные глаза без всякой вины спокойно смот­рят на людей.

—От як! — вслух подводит итог немым своим раз­говорам Федора Васильевна. И это касается уже не од­ного Миши — всех близких и дальних, кого война взяла.

Когда мы с братом первый раз пришли в этот посе­лок — не за утешением, за правдой, — люди сказали: «Дети учительницы». Тогда еще недавние события войны здесь оценивали своими словами. Еще не приезжали корреспонденты, ни строчки не было написано о тех, ко­го все знали запросто, по-соседски.

Это потом, вслед за историками, и они скажут: «Ру­ководитель подпольной организации». А тогда говорили «учительница», «наставница», вкладывая в слово то ста­ринное уважение, каким испокон века была окружена эта простая должность в народе, в деревне. Учительни­ца — значит, знает правду. И служит ей, ничего не стра­шась.

Мама и в самом деле была здесь поначалу учитель­ницей. После Смолевичей, выручив сына, она покружи­ла вокруг сожженного Минска и притулилась в этом уцелевшем поселочке. Здесь ее никто не знал. И от го­рода рукой подать, всего семнадцать километров.

Несколько месяцев, пока еще были открыты школы, она учила детей начальных классов родному языку. По­том немцы устроили в школе свою казарму. Занятия прекратились, никто не знал, на какой срок. Учительни­ца сказала на прощание своим ученикам: «Я доучу вас после войны». И стала жить шитьем, руки к работе при­учены. Но и взрослые и дети продолжали называть ее по-прежнему.

Предательница тоже была по профессии педагогом. Только никто в деревне этого не помнит. Говорят: «Здрадница».

В дом Федоры Васильевны полный детей, мама при­шла не сразу. Некоторое время она снимала комнату на другом краю поселка. Но работа в школе не могла объ­яснить посторонним, почему так часто спрашивают квартирантку люди издалека. Хозяева дома боялись не­приятностей. «Уходите от нас, куда хотите».

18-летний Миша был среди тех, с кем учительница часто виделась. Он сказал отцу:

—Надо что-то придумать, батька.

Подумали.

— Пусть приходит к нам. Места для нее с сыном хватит.

— А мы уже так, — объясняет нам этот поступок мужа столько лет спустя старая хозяйка, — живы — хорошо, а пропали — так пропали. От як!

Она осторожно трогает узловатыми, в черных тре­щинах пальцами цветы на ситцевой занавеске.

—А мама ваша вот здесь спала. Тут, детачки. Спаленка на деревенский лад, темная, с крохотным оконцем.

Какие сны здесь снились?

Знаю только, как обрывались они.

Настойчивое, как дождь, и почти неразличимое в шу­ме сада постукивание в оконную раму. Выходи, уже пе­ререзана проволока вокруг лагеря пленных, наши ждут, и пулеметные диски лежат в условленном месте. Вста­вай, после войны отоспимся.

И чужой, ничего не остерегающийся грохот в дверь и в окна сразу. Вставай, враг не знает пощады, встань перед ним на свой последний бой.

Ей некуда было бежать. И в окна выглядывать не­зачем. И так ясно: дом оцеплен. В 1943 году врагов гер­манского рейха брали по хорошо отработанной схеме. Приходили ночью, и не с одним отделением карателей.

Давно ходила за ней, примеряясь, погибель. И она слышала за собой ее шаги. Как закалила она свое серд­це и каким железом сковала обычный женский страх, чем смыла жалость ко всей непрожитой жизни? А дети? А отчаянное несогласие с насильственным концом?..

Пока не знаю ответа. Только одно могу представить: каким последним одиночеством окружило ее и отдели­ло от всего прошлого после единственного, по-чужому отчетливого вопроса:

— Кто есть Марина Малакович?

Она спокойно остановила привставшую было дочь хозяйки Марусю: «Ты лежи». Поднялась. Переводчик зло посоветовал:

— Не особенно одевайся, все равно снимут. Оправила свой единственный жакетик и молча огля­нулась на остающихся. В свете ручных немецких фона­рей лицо ее казалось очень бледным.

Наутро, после ночного ареста, хозяева бросили дом, все добро. В чем стояли, в том и ушли. Надя, младшая, бежала босиком. Холодная роса обжигала ноги. Был конец августа, яблоки тяжело висели в садах. В деревне, где беглецы встретились с первыми партизанскими по­стами, начинали жать ячмень.

...В поселке до сих пор идут споры.

— Если бы они тогда не ушли, учительнице нашей легче бы пришлось, улик меньше. А тут сразу такое подозрение; ушли — значит, испугались, значит, было чего.

— А не ушли б, и их бы всех забрали да по тюрь­мам позамучивали. Они ж, каты, кругами ходили. Од­ного возьмут, а потом всех вокруг похватают.