Ирина Малакович - Портрет матери

В этом споре у меня нет своих слов. У каждого участника событий, которые встают передо мной, была своя тяжелая ноша. И каждый нес ее, насколько хва­тало сил, не зная заранее конца.

Дорогами народных мстителей и бойцов Красной Ар­мии честно прошли дети Федоры Васильевны. Погибли на фронте два сына. Ненамного пережила их и старшая из сестер.

Хозяйкино спокойное «От як!» приправлено горечью. Этот дом встретил лихо и стоял под бурей, как старое дерево у околицы. Его треплет и гнет, оно отчаянно ма­шет ветками, но стоит на своем. А если упадет, то здесь, у родного корня. Лихая судьба — зато своя, чужой не надо.

— Так ты нашлась, приехала, а она так за тобой го­ревала, — много раз говорит Федора Васильевна и в каком-то удивленном недоверии переводит глаза с ме­ня на ситцевую занавеску в цветочек, на дверь, на ок­но. — Ты здесь, а где ж искать ее...

Ночевать нас устраивают в той самой спаленке с кро­хотным оконцем.

Долго, долго смотрю в темноту. Эту комнату напол­нял живой голос. Здесь билась тревога, напрягалась мысль, взлетали над головой теплые руки... Приди же ко мне хоть во сне, яви лицо и любовь свою — я не нахожу их больше нигде. Дай обнять тебя, положить голову на колени, выплакаться.

Мне приснилось не лицо, не цвет, не звук. Из окру­жавшей меня тишины, из горячего сумрака ощущений вдруг начали выходить светлые контуры какой-то исти­ны, ответа. Все ясней, все ближе.

Та, которую я ждала и искала столько лет, была здесь, со мной. Я по-прежнему не могла ее видеть и слышать. Но полнота присутствия была от этого даже больше.

Ни до, ни после мне не пришлось еще раз пережить такого совершенного чувства понимания. Оно было ося­заемым, почти материальным. В нем разрешилось на­конец многолетнее ожидание и смягчилась боль. Мо­жет, это был и не сон, а лишь освобождение от всего дневного, суетного и случайного, — мгновенная ясность и очищение сути.

Мама была не около, не далеко, не близко — она была со мной и во мне. Пришло небывалое спокойствие: она не исчезла. Пока буду я, и она не пройдет, не минет, она тоже будет.

ДОРОГА

Утром мы пошли дальше. От дома к дому, от деревни к деревне. И я училась видеть то, что рань­ше не замечала, на что просто не хватало души, стис­нутой отчаянием.

Это был путь от «Берлина» к «Москве».

Если «Берлином» называли во время войны узловую станцию, занятую фашистским гарнизоном, то «Моск­вой» для всей округи была тогда обыкновенная дере­венька, расположенная на краю великих лесов и болот, в самом начале партизанской зоны. Два эти селения противостояли друг другу как полюсы зла и добра, смерти и жизни. А отстояли они друг от друга всего на несколько десятков километров.

Между ними пролегли проселочные дороги и лесные тропы. Нужно всего несколько дней, чтобы пройти по ним из конца в конец. Но эти несколько дней могли подвести черту под всей жизнью, потому что не в го­сти, не на прогулку ходили по тем дорогам, а только на войну — через невидимую линию фронта.

14 деревень. У каждого связного был свой отрезок пути. От «Берлина» до «Москвы» донесение подпольщи­ков проходило через множество рук. Этого требовала осторожность. Пятый в цепочке не знал второго, вто­рой — четвертого. Живущие в гарнизоне могли никогда не видеть в глаза «москвичей».

Одной из немногих — учительнице — был доверен партизанский пароль. В самых важных случаях она бра­ла в руки кошик с посоленным ломтем хлеба, набрасы­вала платок и шла одна, осторожно минуя все 14 дере­вень.

Теперь ее дорогами пройдем мы. Не туристами и не прохожими. Жизнь давно увела нас из родных краев, но нам надо вернуться на ту, едва различимую среди других тропку, без которой нет пути дальше.

Незадолго до отъезда в Белоруссию принесли мне домой телеграмму. Почтальон, немолодая озабоченная женщина, спросила только фамилию и, услышав, что та­кие здесь действительно живут, торопливо вручила ка­рандаш, с облегчением объяснила:

— Ну, наконец-то. Несколько дней искали. Адрес перепутан, понимаете? Пришлось по одной фамилии до­гадываться. Всех на сведем участке перебрала, вы по­следние. Из Кропоткина ждете кого?

В Кропоткине у нас нет ни родных, ни знакомых.

— А вы прочтите, прочтите, может, по тексту чего поймете, — сказала почтальонша упавшим голосом.

В телеграмме было написано: «Встречай поезд зав­тра, мама».

Медленная волна поднялась к горлу и откатила. Не­ужели еще можно надеяться?

С тех пор, когда каждый стук в дверь и каждая жен­щина на улице с дорожными вещами в руках заставляли сердце бешено колотиться, прошло двадцать лет. У ме­ня растет маленький сын. Я не говорю ему: бабушка придет, жди, когда-нибудь ты ее обязательно увидишь. Знаю, нет такого поезда, который мог бы еще вернуть человека с войны.

И потому мы сами идем по маршруту «Берлин» — «Москва». Идем назад, в прошлое, туда, где были мо­лоды и были живы все наши земляки.

А там лицо обжигает яростное пламя, и летит, ле­тит прямо в сердце раскаленный металл. Мы ничего не можем изменить. Прошлое, то, что уходит стремитель­но от нас и неизвестно вновь рождающимся, оказывает­ся неотвратимей всего, что происходит сегодня, на глазах.

Здесь — еще можно предвидеть, надеяться, посту­пать так или иначе, влиять на ход событий.

Там — навечно все неизменно и непоправимо. Люди совершают давно понятые нами ошибки, устремляются к заведомой гибели и ничего не знают о своем герой­стве.

Зачем идти туда? По доброй воле — на прошлую войну? Раскапывать старое горе, снова хоронить уби­тых?..

«Наверно, вам надо что-то доказать, да? — с сочув­ствием догадываются знакомые. — Восстановить спра­ведливость, вернуть доброе имя?..»

Нет, доказывать ничего не надо. В партийных архи­вах уже собраны документы и свидетельства уцелевших очевидцев. Они не оставляют никаких сомнений: Марина Малакович была разведчицей подпольного горкома пар­тии, с первых дней войны выполняла опасные поруче­ния Минского подполья и партизанских штабов и погиб­ла в фашистских застенках.

Такую справку на официальном бланке мне выдали при поступлении в университет.

Не о каждом погибшем известно так много.

Отец не забывал нам напоминать, что история сама разберется, кому и за что воздать, что помнить, а что забыть, — ее оценки должны быть беспристрастны. Мо­жет, потому что он всю жизнь занимался историей, ему невыносима была даже мысль о возможном подозрении в родственной заинтересованности. «Без нас разберут­ся». — глухо повторял он, пряча свое горе. Его боль с годами все тяжелей уходит вглубь, не дает свободно дышать, не пускает к людям.

Все правильно, разобрались. Но наш долг еще не ис­полнен. Нестихающее беспокойство поднимает и гонит меня: иди. Надо спешить — не для истории, для себя, для детей.