Ирина Малакович - Портрет матери

Еще одна скверная перемена заставила только привычно сжаться сердце. Значит, так надо в этом беспорядке, который установился кругом. Изя теперь может врать сколько вле­зет и даже бить меня, когда захочется. Он не такой, как мы все. Его уже не потеряют ро­дители. Мама целый день не спускает с него глаз и приносит ему в постель жареную кар­тошку на сковороде. И о папе своем он все знает. Когда нас увозили с дачи, Изин папа оказался на станции и проехал с нами в од­ном поезде почти до Москвы. Теперь он пи­шет письма, от которых наша воспитательница становится задумчивой и спокойной.

А где наши папы и что теперь с нашими мамами в том, оставшемся под бомбами мире?

Изя сильнее меня в сто раз, в тысячу раз. Как самолет с пулеметами сильнее безоруж­ного человека. И мне придется спасаться са­мой как могу.

— А знаешь, — сказала я этому до зубов вооруженному разбойнику самым приветли­вым голосом (оказывается, был у меня такой, я просто не знала), — наша речка течет до самой Волги, а по Волге плавают пароходы.

Сбитый с толку Изя нахмурился и уже не так уверенно пробормотал:

— А мой папа...

Бормочи, бормочи. За несколько мгнове­ний, одолев бесконечно долгий путь, я стала другой и могла теперь скрыть негодование и обиду. Стыд перед собой, оттого что при­шлось отступить от справедливости, затаился. Его как будто даже и не было. Осталось одно. Если он меня сейчас здесь побьет, все-все-все кончится. Я сама перестану быть.

Меня еще никогда не били.

Как ни в чем не бывало принялась я раз­вивать свою пароходно-речную тему. Про па­роходы мне перед самой войной купили книж­ку. Я прочла ее несколько раз и помнила поч­ти наизусть.

Изя читать не умел. Он привык слушать.

Когда мои рассказы начали понемногу истощаться, открылась дверь и вошла Броня. Она разрешила нам вставать.

— Ма-а-а-ма, — затянул осоловевший Изя. — Я спать хочу. А что ты мне купила?..

Взрослые иногда говорили при нас друг другу: «Сдали Киев», «Окружили Ленинград», «Уже под Сталинградом». Не зная географии, мы читали по лицам, что нам становится все хуже и хуже.

Про Минск никто не говорил. Если в по­селке спрашивали: «Откуда вы такие приеха­ли?», то, услышав ответ, всегда скучнели и переводили разговор на другое. Как будто Минска вообще не существовало на свете, и нечего было тратить время на всякие выдум­ки. Мы догадывались, что до нашего дома те­перь очень далеко, все дальше и дальше.

Красивая Ядвига Павловна и все молодые воспитатели вместе с маленькой медсестрой из изолятора однажды вечером уехали и больше не вернулись в детский дом. Нам ска­зали потом, что они ушли на фронт.

Ольга Александровна все чаще пропадала по делам, и ее по нескольку дней не бывало с нами. Без нее пустел дом, больше ссори­лись, громче и злее разносился по комнатам голос Брони. У нас не ладились игры, и мы то и дело выбегали на крыльцо: не появится ли на дороге знакомая повозка.

Ольга Александровна возвращалась с из­мученным лицом, привозила неполный мешок с крупой. Может, ей долго не хотели его вы­давать в неизвестном нам городе? Может, там склады с большими замками и свирепые охранники никого не подпускают близко?

Однажды она вернулась очень быстро, на­верное, с полпути и вошла в столовую, когда мы еще завтракали. В то утро Броня выдала нам лишь по кусочку ржавой селедки.

Лицо Ольги Александровны было в крас­ных пятнах. Прибежала из дома простуженная Надежда Захаровна с перевязанным горлом. Взрослые отправились через двор на кухню, и их долго не было. Потом принесли и разли­ли по тарелкам кашу.

Мы должны были в тот день идти помо­гать в колхоз. Но начался вдруг срочный пед­совет. «После, после обеда пойдете», — мах­нула рукой Надежда Захаровна, не глядя на нас.

Чем они все так расстроены?

На следующий день Ромка толкнул меня за завтраком: «Смотри, что это с Броней?» Наша распорядительница даже не подошла к дымящемуся котлу. Вместо нее раскладывала по тарелкам женщина с кухни — мы видели ее, когда помогали мыть посуду. Изе она по­ложила столько же, сколько другим.

Воспитатели не спали больше у нашей печ­ки. Ночью стала дежурить тетя Нюра. Она была старенькой и не хотела спать. Если не­чаянно проснешься в темноте, совсем не страшно. Дежурная сидит у ночного фонаря и вяжет. Не разобравшись спросонья, чего хочется, скажешь:

— Пить...

Она уже несет ковшик с водой. Какая вкус­ная была среди ночи та вода.

Казалось, чего ни попроси, тетя Нюра так же быстро прине­сет и протянет добрыми руками.

Но мы ничего другого у нее не просили.

Бесконечная зима, засыпавшая наш дом по самые окна, вдруг дрогнула и в нерешитель­ности остановилась. И сразу стало видно, ка­кой старый снег. Ему надоело держать всех в страхе.

Солнце стояло в небе целыми днями, рас­тапливало студеный воздух, и он смягчался, влажнел. Все ярче и живее становились зеле­новатые стволы тополей под нашими окнами и промытая синева в голых ветвях. Как будто чьи-то пальцы осторожно стирали белесую отмякшую бумагу и освобождали еще мок­рую переводную картинку.

Что-то случилось в эти дни. Ольга Алек­сандровна, встречаясь в коридоре или во дво­ре, быстро и внимательно смотрела мне в лицо. Казалось, она чему-то рада, но не хочет выдать себя. А Броня ни с того ни с сего погладила меня по голове. Может, это все из-за весны?

Она была уже третьей с начала войны.

Тетя Нюра принесла из дома двух крохот­ных ягнят. Они только что появились на свет, в сарае им было холодно. Их поместили до теплых дней в канцелярии. Мы весь день на­ходили там для себя дело, чтобы только по­играть со своими кудрявыми любимцами. Они уже прыгали с дивана на пол, постукивая кро­хотными копытцами: тук-тук-тук.

И вдруг из далекого далека, оттесняя все голоса и звуки, ко мне пробрался глухой тре­вожный стук. Никто его не услышал, всем ве­село, а мне надо скорей к окну.

В окно видно крылечко. На нем незнако­мый человек в шинели без погон и в армей­ской шапке с опущенными ушами. Он стучит в дверь, чего никто никогда не делает. И оби­тая ватой дверь подрагивает, не откликаясь.

Сердце мое подскочило и понеслось бы­стрыми скачками. Так вот что значило новое лицо Ольги Александровны, и ее радость, и мои предчувствия! Это из-за него, этого че­ловека. Его ждали. И он приехал. Ко мне!

Ягненок соскочил с моих рук на пол. Я пошла открывать. У нашего порога стоял, опираясь на палочку, кто-то мучительно из­вестный мне. Не шинелью и этой чужой пал­кой, а глазами, сразу ко мне обратившимися. Я шла к ним, читая всевидящую жалость, от которой ничего не надо скрывать. Колючее сукно пахнет поездом. Этот человек с крас­ными веками и худым желтоватым лицом — тот, кого я помнила веселым и молодым, в кожаном командирском пальто, мой папа.