Ирина Малакович - Портрет матери

Из темноты детдомовских ночей доносится голос моей спасительницы:

—Дай я тебя хорошенько закутаю.

Это Ольга Александровна переходит от одного к другому, безошибочно выбирая, кто еще может подождать немного, а кому не выдержать ни минуты. Светится сиреневый шелк старинной накидки, она надевает ее только по вечерам, для нас, и кажется феей из сказки. Среди грубо сколоченных раскла­душек, в холоде необжитого дома веет доб­ротой, и мы засыпаем.

Ребята часто называли ее мамой. Особен­но младшие. У нее не было еще своих детей, она только что закончила институт. Однажды у меня тоже ворвалось это слово, наверно, от слишком долгого молчания. Потом я ругала себя и казнила: «Не могла удержаться, не умею ждать». Приходила даже мысль, что мама не возвращается в наказание за мою измену.

Теперь я знаю, что измены не было.

Когда по всей Белоруссии немцы устроили настоящую охоту за беспризорными детьми, маме тайно передали листовку, снятую с за­бора у Комаровского рынка. В подпольной типографии с риском для жизни набрали и напечатали текст в черной рамке. «Эсэсовцы устроили в Минске облаву. В районе вокзала, в развалинах домов они задержали около ста беспризорных детей от пяти до двенадцати лет и расстреляли их на месте. Фашисты уни­чтожают будущее народа!»

Она понимала, что это потерянные в бом­бежках, отбившиеся от родных, потерявшие близких. Какое отчаяние, сминая волю, кри­чало в ней: «Где ты, мое дитя?!» Ей чудилось самое худшее. Если бы только мама могла знать, что в это самое время я сидела на пес­ке у реки, перебирала поникшие стебли кув­шинок и Ольга Александровна вытирала мне мокрую голову своей косынкой...

ЛЕС

На последнем переходе нас догнал пожи­лой человек в черном форменном френче с листьями в петлицах. Он сошел с велосипеда и решительно сдви­нул со лба фуражку:

— А я за вами от самых Кленников еду. Там ска­зали, надо помочь, проводить людей в лес. Пойдемте, провожу.

Так мы познакомились с лесником Петром Адамо­вичем Розумом.

День был на исходе. Лес за деревней казался непри­ступной стеной, в которой не видно было ни одного входа. Даже перед дорогой деревья не расступались, и она пробиралась среди них как бы ползком, плотно прижимаясь к корням. В этому лесу сами собой глохли разговоры, и ухо настороженно ловило треск сучка, писк сонной птицы.

Через три-четыре километра мы вышли на большую округлую прогалину. У одного ее края темнели кры­шами две хаты. А перед ними, как брошенная на землю скатерть, лежало ровное, уже скошенное поле. Над по­лем стоял высоко в синеве ослепительно белый месяц.

—Считайте, что мы в отряде. Метров восемьсот до штаба осталось. Здесь ночевать будем.

В окне между цветочными горшками забелело лицо в платочке, и на крыльцо вышла немолодая тихая жен­щина, повела нас в тепло.

Света не зажигали. В доме стоял густой сытный за­пах молока, овчин, хлеба, нагретого дерева. Хозяйка не выразила никакого удивления перед нашим появлением в такое позднее время. С первого мужнина слова поня­ла, что нам надо в лесу. И, точно продолжая за минуту до этого прерванный разговор, сообщила:

—Кого попало к нам не пускали. Кругом же парти­занские посты. Здесь четыре отряда стояли. Наш «Раз­гром» счастливый был, его так и не разгромили.

Давно выпито молоко и убрано со стола. Свет ме­сяца зажег металлический шарик на спинке кровати у окна, и сверчок завел ночную песню. А лесничиха, ни­чуть не мешая сверчку, ведет рассказ о временах про­шлых и нынешних.

Две хаты сгорело у нее в войну. В сорок четвертом, перед уходом на фронт, муж успел поставить третью маленькую хатку. Не было в ней даже окон, только дверь и печь, а для детей нары. «Ничога, ничога не бы­ло, смениться и то не во что. Где курицу увидишь — так диво».

А теперь здесь стоят два хороших дома. В одном живет старший Розум, в другом — молодой, племянник. Оба лесники.

И уже сквозь неодолимый сон, словно издалека, слышу:

— Было три сына у матери, так у тых дядьков одни дочки народились. Только и есть один племянник, да у него еще хлопчик растет. Тоже здесь, в лесу...

И то ли чудится в дреме, то ли на самом деле под­ступает со всех сторон к стенам сказочный лес, огром­ные деревья бесшумно расходятся, пропуская на лун­ное крыльцо трех братьев из рода лесных мудрецов. К ним птицы слетают на плечи, и звери ластятся, и кло­нятся синие цветы...

Рано утром под окнами оглушительно затарахтел мо­тоцикл, кто-то громко окликнул хозяина, и два мужских голоса завели по-дневному напористый деловой разго­вор. О чем — не разобрать. Слышно только, что голос Петра Адамовича все время начинает, а другой голос, незнакомый, перехватывает и заканчивает, словно спор идет, и никто в нем не хочет уступить. Но вот первый голос возвышается и не дает вступить второму. Разго­вор сразу стихает, слышно, как заводят мотор. Мото­цикл протарахтел в обратном направлении. И тогда со­всем рядом, за дверью, прорезался радостный крик петуха.

Хозяйка давно встала. Кровать ее кажется не трону­той с вечера, так аккуратно взбиты подушки и так без­укоризненно ровна накрахмаленная дорожка с выши­тыми цветами.

Оказывается, приезжал зоотехник из совхоза. По его наряду вчера возили на трелевочном тракторе лес и попортили много деревьев: трактористы хлыстами сре­зали углы. Петр Адамович на них акт составил.

Лес при свете солнца совсем не таинственный — обыкновенные березы и елки. На ближних от дороги стволах висит клочьями ободранная кора.

— О, если б наши батьки повставали! — сам с собой говорит на крыльце лесник.

Слушатели ему не нужны, но, видно, и не мешают думать по привычке вслух. — Пущи, боры ягодные, озера рыбные — ничего не узнать. Такие разработки кругом. Где мужики по горло в трясину проваливались, теперь езжай на коне. Осуши­ли все, куда и подевалась разная заядь — слепни, оводни...

Петр Адамович незаметно примиряет сказочный лес с прозаическими лесоразработками и, чтобы совсем по­кончить с неприятным утренним случаем, заключает:

— Это ж во время войны кругом завалы делали, столетние дубы не жалели, чтоб немца не пропустить. А теперь нам лес хранить надо.

Закончив эту утреннюю речь, он спускается на ниж­нюю широкую ступеньку крылечка, останавливается, чтобы закурить. Броневая сталь синеет из-под брошен­ного под ноги домотканого половичка. Самое мирное применение лобовой части танка.

—С танка немецкого ганак получился, от побачьте. Тащил железяку в сорок четвертом от самого Потечева. Что, думаю, добру пропадать? Сколько лет ногами топ­чем — ничего, терпит, не протирается.

С этого танкового приступка мы снова видим лес глазами его хозяина. И снова возвращаются прежние чары. Простой разговор, а хочется запомнить, как стро­ки стихотворения: