Ирина Малакович - Портрет матери

—Наши края сосна любит. Чтобы сухо было, песок и чтобы без гнета. В сосновом лесу деревья как дети у батьки: старшие бегут, а младшего не берут. Хочешь дать свободу меньшим, так иногда приходится и срубить одно большее.

Над этим лесом под присмотром Розума зарож­даются щедрые на дождь ветры. Они припадают к сы­рым мхам, к лесным озерам, набирают плодородную силу и передают эту силу урожаю. А стоит вырубить лес («унистожить», говорит лесник), как открывается дорога северным холодам, суши, бедам великим. И по тому в этих порушенных войной лесах сажают сейчас сотнями гектаров сосну, ель, лиственницу.

Отец Петра Адамовича тоже был лесником. За эту землю, на какой мы стоим сейчас, десять лет с помещиком судился. За службу получал Адам Розум пять рублей николаевских денег в месяц, десять фунтов круп пять фунтов соли.

— Але што мне не нравилось, хлопцу невеликом. Если встретим где пана, батька шапку снимал, а мне уже надо было руку панскую целовать. Хоть и знал я что та рука нас с земли сгоняла.

Солнце подсушило росу, и тропинка от дома повела нас за огород, вниз, через пересохшую речку Маконь заросли хмызняка. И скоро под кедами пошли круглые тесно сдвинутые жерди. Старая гать. Здесь и было т непроходимое болото, что не пускало немцев дальше в лес. Проваливались машины, лошади, люди. И только свои знали узкий проход, зыбкий мост среди трясин, выложенный из тонких стволов.

Нет, война еще не до конца ушла из этого леса, выбрались на большую поляну, всю в каких-то странных буграх и ямах. Высокая трава выгорела и поседел из-под ног фонтанчиком выстреливают трескучие кузнечики.

Наш проводник все вглядывается в эту землю, все потирает висок. А может, просто от яркого света глаз прикрывает?

— Сюда смотрите, здесь два взвода стояло, и здесь два взвода. А яма та — на месте кожевенной мастерской. Другая, видите, девять метров в длину — оружейная была. От старых винтовок отрезали стволы, делали карабины.

Место давнего военного пристанища... Люди бросили его, должно быть, в один день. Ушли не оглядываясь.

Валяется в траве деревянная самодельная ступа, вы долбленная в дубовом полене. В ней давили масло из льняного и конопляного семени.

Ржавеют под небом железные бочки. Из них соору­жали печи-«буржуйки» и хлеб пекли.

Из зарослей бурьяна торчат острые углы какой-то искореженной конструкции — Петр Адамович узнает в ней останки немецкого самолета. Над самым лагерем успел бросить две бомбы, больше не дали, сбили «пэтээром».

Еще сохранился полуобвалившийся вход в землянку, где встречали в сорок третьем праздник Октябрьской революции, пели: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая». Здесь жили одним домом, одним делом, и в бой, если надо, ходили все. Но у каждого были еще и свои обязанности — кто оружие мастерил, кто хлеб вы­пекал.

—А мое уже дело было — заготовлять для отряда продукты. Из магазина нас не снабжали, складов тоже не оставили, бери, где знаешь...

Брать можно было только у врага. Где хитростью, а где и оружием отбивали трофеи — коров, овец. В стороне от землянок за оградой паслось партизан­ское стадо. Население помогало чем могло — картош­кой, мукой. Когда однажды молодой боец после осо­бенно тяжелой блокады увел овечку с многодетного крестьянского двора, его расстреляли перед строем. Та­кого в отряде никому не прощали.

—Хожу, смотрю, а там, — лесник поцарапал под курткой, — скребет.

В землю под ногами навсегда впились острые бом­бовые осколки. Можно встать на то место, где был пар­тизанский пост у входа в лагерь, и по солнцу опреде­лить точное расположение бывших огневых точек.

Только солнце вдруг покажется ослепительной вспышкой пламени, ударившей в вершину сосны. Без­молвные взрывы до сих пор яростно сотрясают это простреленное насквозь пространство.

...Пять лесных кварталов, пять квадратных километ­ров, размеченных аккуратными столбиками, очерченных просеками, — участок лесника. Он ведет нас с гор­достью хозяина, показывающего дом. Три рыси у него на учете, сорок два лося и сто семьдесят кабанов. Енотики — «маленькие собачки» — водятся в большом множестве. Был даже медведь. Но зашкодил, пришлось порешить. Одного медвежонка в зоопарк отдали, дру­гой убежал. О сказочных борах, черничных полянах, о любой тропинке спросите Розума — он знает свой лес не хуже, чем хозяйка хату, где растут ее дети. Только не спрашивайте лучше, куда он ходит иногда один, кому вьет венки из светлого лесного мха.

В самой затаенной глубине леса, где не слышно жи­вого птичьего разговора, лишь тоскливый крик подор­лика гулко падает в тишину, есть небольшое кладбище. Темно и строго стоят четыре ели, желтеет песок, кло­нят голову лесные колокольчики. На эти могилы не хо­дят плакать жены, не приезжают дети. Но все так лю­бовно убрано и присмотрено, заботливые руки не дают сровняться с землей безымянным холмикам.

Лишь одно имя сохранилось: Набоков Ахмед Печукович. И биография в двух строчках: с 1916 года, по­гиб 6.1.1944.

А дальше, под красной звездочкой, — неизвестный лейтенант, родом из-под Смоленска. С краю лежит под­рывник. Его хоронили в сентябре. Откручивал парень головку немецкого снаряда, для диверсии «на железке» нужна была взрывчатка. Снаряд грохнул прямо у него в руках.

— Вместе положили и вместе земля взяла — смолен­ских, белорусов, узбеков, — тихо говорит Петр Адамо­вич.

И вдруг отворачивается, быстро отходит и, срывая ружье, стреляет вверх раз, второй.

—За вас, ребята! За землю нашу... Вечная память!

Тяжело сорвалась и закричала вспугнутая птица. Лес сурово слушает и эхом перекатывает по вершинам голос своего защитника.

На обратном пути Петр Адамович почти не говорил, только затянул вдруг тонким голосом старинную песню о прошедшей молодости.

Но не было в той песне про партизанские землянки, про фронтовые дороги от Кутно до Берлина, про тяже­лую контузию за Одером и бои с бандеровцами на Пинщине.

Про это еще не сложилось мотива. Нужно много, очень много времени, чтобы боль войны переплавить в свою песню.

КОМУ НУЖНА ИСТОРИЯ

Время бьется в мои берега, подмывает пе­сок, шлифует камень. Оно все дальше уносит меня от начала. Все длинней дорога.

Сын мой еще слишком мал, чтобы бояться за себя. Наверно, потому так боюсь я. В привычной грубости толпы, берущей штурмом трамвай, в рыжем вонючем дыме из ближней заводской трубы, в плохой междуна­родной новости я вижу слепую враждебность к безза­щитной крохотной жизни. С той минуты, когда я первый раз распеленала его на стуле, обитом клетчатой мате­рией, и увидела, как он с быстротой отпущенной пру­жинки прижал к животу, словно защищаясь, сморщен­ные колени, в меня вселился этот неподвластный логи­ке страх. Бессознательное движение живого — сжать­ся, занять как можно меньше места, чтобы обмануть опасность, — переродило меня.