Ирина Малакович - Портрет матери

Бедная Миронова! Не успевает вникнуть в смысл, как уже спешит двигать вперед, руководить.

Да ведь она боится. Быть самой собой не отважи­вается, иначе все увидят, как ей, в сущности, безразлич­но, неинтересно все, о чем она тут говорит.

Я видела ее однажды, когда она не притворялась. Случайно, на праздничной вечеринке.

Она сидела в уголке под торшером, на низком диване, покрытом ковром. Растрепавшиеся от жаркой пляс­ки волосы падали на лицо, и вот так же блестели тем­ные глаза. Вся обратившись к сидящему рядом юноше — он был похож на начинающего покорителя вер­шин, — она улыбкой, взглядом требовала, ни от кого не таясь:

«Смотри на меня, будь рядом, восхищайся...»

В этой красноречивой женщине невозможно был признать ту, другую, — косноязычную, закованную латы начальственной неприступности. Куда она толы прячет весь этот пыл и жар?

На вечере том царил один знакомый мне поэт. Он был в ударе, много читал. За стихами все забыл про танцы и чай с тортом.

Миронова так и не вышла из своего уголка. Когда я снова отыскала взглядом в ковровом полумраке ее сияющие глаза, они все так же неутомимо и ласково убеждали:

«Смотри на меня, говори, повторяй…»

Только вместо покорителя вершин рядом с ней с; дел добродушный, на все согласный отставной майор сосед хозяев по квартире.

Мне стало не по себе, будто я подсмотрела нечаянно некрасивую тайну, чужой изъян, который надлежало тщательно скрывать от посторонних глаз.

Потом старалась разобраться, что меня поразило том вечере. Ну, хочет человек нравиться. Разве это н обычное желание — отразиться в других, получит одобрение? Пусть даже у нее тут замешано тщеславие и оттого эта неразборчивая жадность. Может, так он восполняет нехватку признания в чем-то другом? Нет не в этом дело. Необычная для нее естественность — вот открытие. То, как она молчала, смеялась, как любила свою красоту и ни о чем не хотела знать, кроме; себя и своих нехитрых радостей. Человек точно сбросил с себя сковывающее, не по фигуре сшитое платье и на­дел свое, удобное и привычное каждой складочкой.

Ее неподдельной заботой и радостью была только она сама.

А на следующий день, когда мы встретились на ули­це, — сухое приветствие, неукоснительная дистанция, а в прищуренном взгляде: «Ничего не было, не помню, это к делу не относится».

Пожалуйста, я не собираюсь напоминать. Только, по-моему, все в человеке относится к его делу. А вранье — оно и есть вранье.

Миронова заканчивала излагать очередную справ­ку — а сколько их еще! — как вдруг, ломая регламент, с места тяжело поднялась общественница в старомод­ных очках. |

—Долго мы тут будем сидеть? — спросила без вся­кого почтения.

Наступило молчание, и тогда она сказала еще:

—Чем терять время, оделись бы и пошли в сосед­ний двор. Там который год хиреет этот самый клуб «Ра­кета» — из справки. Разобрались бы на месте, что к чему.

Все очнулись. Учинился такой шум, какой могут устроить два десятка взволнованных и долго молчав­ших женщин.

Миронова села, потом встала с гневным лицом, но ее не слушали. Вот когда стало видно, что с ней счита­ются только ради порядка. Стоило заведенному поряд­ку немного сбиться, как сразу и обнаружилось, что у нее нет никакой власти над людьми, кроме власти ее должности.

Отними должность — останется никому не интерес­ный человек, которого в общем споре и слушать не ста­нут: заранее известно, что ничего нового не услышишь.

В конце концов разговор вошел в берега. Поднимали руку, брали слово, но к справкам больше не вернулись. Решили перенести обсуждение на следующую неделю в дворовый клуб «Ракета». И пригласить самый широкий актив — родителей, шефов.

Начали расходиться. Миронова кивнула мне: «Остань­тесь!»

Только красные пятна на шее еще выдавали ее не­давнее волнение.

—Ну что, пресса? — наигранно весело блеснула она глазами. — Растерялись немного с непривычки? Вы ведь у нас пока не член совета? Ничего, введем. Давно пора пересмотреть состав. Многие устарели. Как вам понравилась Людмила Игнатьевна?

Она доверительно наклонилась через стол:

—В прошлом комсомольский работник и такое се­бе позволяет. Сорвать заседание!

Я смотрела на золотистый карандаш, уткнувшийся в роскошный календарь, и мне было неловко. Сидящая напротив так ждала сочувствия и поддержки. Кажется, видела в этом чуть ли не мой служебный долг. Занять; правильную позицию значило, с ее точки зрения, осу­дить Людмилу Игнатьевну. Как бы помягче сказать о своем несогласии?

—По-моему, правильно все получилось. От совета помощи ждут, а не канцелярских бумаг.

Карандашик два раза с расстановкой пристукнул по столу.

—Вот как? Завидная уверенность. Может, тогда по­говорим о сегодняшнем номере?..

Она выдвинула верхний ящик стола и выложила га­зету с отчеркнутыми красным карандашом словами за- :головка «Кому нужна история?».

—Вы готовили?

Я кивнула, стараясь не чувствовать себя обвиняемой. В конце концов, позиция редакции стоит того, чтобы за нее драться. Неужели трудно понять: спор с такими, как Нина, лучше всего вести открыто, вслух. Шестнадца­тилетние люди нуждаются в острых столкновениях, обна­жающих истину. Можно прочесть и выучить по учебни­ку все, что нужно, но это еще не собственная позиция...

Она меня опять не слышит.

— Из-за одной глупой девчонки — бросать тень на всю область? И это накануне перевыборов в наших организациях!

Свист летящей стрелы одним касанием вошел в мой слух. Гнев мгновенно снес все преграды. Удобно, не­удобно, что из этого выйдет — какое это имеет значе­ние? На моих глазах засыпают кучей словесного шлака живое, жгучее, еще не отлившееся ни в какую удобную форму беспокойство. Девочка потерялась. Может, не одна она? Среди взрослых людей, озабоченных своими важными делами, бродят ребята, оглушенные громы­ханьем пустых слов (нашлась рядом какая-нибудь Ми­ронова!). Они нас уже почти не слышат. А мы их?

Вокруг множество знакомых с отличным слухом. Тот же Виктор из отдела пропаганды... А «функции» все нипочем. Пока еще не поступило распоряжения на офи­циальной бумаге, что, дескать, пора, обратите вни­мание.

Возможно, я опять преувеличиваю. Но ведь Мироно­ва — учительница. Тоже учительница! Как трудно ду­мать: тоже.

Никуда не могу деться от неумолимых напомина­ний: «Так что же ты не выходишь перед нами, как прежде выходила? Чего ждешь? Учи, что делать, раз ты наставница. Иди первая».

Она не знает, не помнит этого: зачем усложнять, когда сегодняшний день, как молодой поклонник, — вот он, здесь, почти у ее ног!..

И снова вечерний трамвай, слегка раскачиваясь, вы­шел на дугу между вокзалом и моей заводской окраи­ной. Вот и мост. Черкнула под ним электричка. Летит в окно ветер остывающего дня. Неясная мне самой тре­вога приблизилась, она здесь, рядом. Догадка отли­лась в четкий образ. Мне вдруг представилось — в ка­кую-то долю мгновения — как летит стрела, пущенная тугой тетивой. Не выбирает направления, оно ей задано изначально. И не уклониться ей, не замедлиться. Будет стена, на пути, она с той же неумолимостью понесется навстречу.