Ирина Малакович - Портрет матери

Посреди площади с аттракционами, в легких павильо­нах и палатках ярмарочная теснота. Игрушки, сувениры. Заглядываю в одну дверь, в другую. Ребята лет двенадцати-четырнадцати стоят и сидят у столиков, заставленных ярким товаром. Решилась войти. Меня встретил участливый взгляд девушки в очках.

— Битте?

Услышав русское «здравствуйте», она заулыбалась, и тут же из внутреннего помещения на помощь ей вы ­шел мальчик, и вдвоем они повели меня к столу с раз­ложенными на нем вещицами. Немного смущаясь своего произношения, то и дело уточняя друг у друга русские слова, ребята объяснили мне суть всего дела.

На столе лежали кошельки, брелоки, футляры для очков, меховые зверюшки, бусы. Их сделали в школь­ных кружках. Специальная комиссия оценила каждую вещь, и теперь ее может купить любой, кому она по­нравится. А деньги пойдут в фонд Вьетнама. Надо купить лекарства для детских госпиталей, одежду для ре­бят и еще велосипеды.

— Понимаете, такие велосипеды, чтобы можно бы­ло быстро ехать в любой дождь по лесу или полю.

Ребята, никогда в жизни, не стоявшие за прилавком, были одни в этом самодельном магазинчике. Может, их кто-нибудь и подстраховывал издалека, но они встреча­ли своих покупателей и рассчитывались с ними сами. И каждая покупка превращалась для них в увлекатель­ное действие.

Здесь не имела значения практическая ценность ве­щи. Во всех этих салфеточках и коробочках слишком видно было ребячье старание и характер. Выбирать при­ходилось между строгостью пенала и простодушием тряпичного ежа. Мне нравился и пенал, и еж — девочка по моему лицу это понимала и ничуть не спешила. Она охотно делила со мной удовольствие, рассматривая за­ново знакомые богатства.

Мальчик первым почувствовал, что надо помочь. Он посмотрел на очки в моей руке и деликатно тронул замшевый зеленый футляр, перевитый по краю коричне­вым шнурком. Конечно, над ним трудилась застенчивая, легко краснеющая мамина любимица и помощница — решила я и сунула в замшу иззябшие на морозе очки.

Несколько лет среди бумаг хранился у меня узкий листок чека, аккуратно выписанного по-немецки. 15 ма­рок — мой крохотный взнос, отметка о вступлении в благородное братство маленьких берлинцев. Зеленый футляр уже поистерся, но еще исправно служит. Когда берешь его, будто касаешься детской руки. Это напо­минание: «Ты с нами?»

Я с вами. И с ребятами в синих блузах, певшими в комсомольском клубе под гитару «Левый марш» Буша, а потом наше нежнейшее «Полюшко-поле». И с Верне-ром Энгстом, усталым человеком с внимательными гла­зами, рассказавшим мне о самой первой своей встрече с русскими. Это было в мае 1945 года, в лесу под Бер­лином, где голодные мальчишки искали, чего бы по­есть. Их окликнул солдат с автоматом на груди и крас­ной звездой на пилотке. Помертвевшие от страха ребя­та не посмели убежать и покорно пошли следом, нз надеясь больше увидеть свой дом и маму. Солдат при­вел их к полковой кухне и дал каждому по котелку каши и куску очень вкусного черного хлеба.

Через несколько лет Вернер Энгст стал комсомоль­цем, а потом руководителем пионерской организации ГДР. Его дети хорошо знают ту семейную историю. И их дети тоже будут знать. Вернер рассказывал мне ее мо­розной ночью в пионерском лагере, после утомитель­ного дня, переполненного совещаниями и встречами. Он был нездоров, но не согласился отменить встречу с советским корреспондентом. Сказал, что ответить на мои вопросы важно и для него самого.

В Берлине 1969 года ни на минуту не могла я за­быть, что был и сорок первый, и сорок третий. Их не вырежешь, как кусок кинопленки из фильма, без них нет всей правды о сегодняшнем.

Своим коллегам из пионерского издания ГДР я рас­сказала про белорусский маршрут «Москва» — «Берлин». И про немецкого офицера, который в 1943 году ушел к партизанам. Где он теперь? О нем помнят у нас и до сих пор ведут споры: как же на самом деле было подго­товлено незаурядное для войны событие — переход на сторону Советской Армии человека, подтвердившего планы сверхсекретной операции «Цитадель»? Подполь­щики тогда смертельно рисковали. Но в портфеле, ко­торый несли к партизанскому аэродрому, были не про­сто ценные документы, но спасение стольких жизней. И в конечном счете приближение долгожданной Побе­ды, мира.

Я не знала ничего, кроме имени и фамилии. В ре­дакции покачали головой: маловато. С какого он хотя бы года? Из какого города? Или, может, известно что-то о его гражданской профессии? Нет? Тогда шансов почти нет.

Один из журналистов, Клаус, заметив, наверно, как я сникла, тихо спросил:

— Это так важно для тебя?

— Тот человек говорил с моей мамой незадолго до ее ареста и гибели.

У меня оставалось всего два дня, когда Клаус позво­нил с утра в гостиницу и подчеркнуто буднично сказал:

— Записывай. Я диктую адрес. Потом немного взволнованней:

— Почему ты молчишь? Адрес того человека. Он жи­вет в Берлине.

Адрес в одну короткую строчку. Не могу опо­мниться.

— Как это тебе удалось?

И тут Клаус окончательно не выдерживает роли бес­страстного информатора.

— Это удалось очень многим людям, — произносит он с расстановками и со всей торжественностью, на ка­кую способен. — Мне бы одному — ни за что.

Он, конечно, согласился поехать со мной. В машине мы молчали. Как объяснить наше появление в незнако­мом доме? Тот, к кому мы ехали, совсем не ждет этой встречи. Он может не вспомнить теперь, он не обязан помнить до сих пор события одного далекого мая. И вообще неизвестно, тот ли это Карл, мало ли одно­фамильцев в Берлине...

Поделиться сомнениями с моим спутником не хвата­ло духу. Он-то уверен, что дело сделано наилучшим образом, и теперь предвкушает честно заслуженное профессиональное удовольствие.

У входа в подъезд большого нового дома Клаус сверился с адресом и нажал на кнопку под нужным но­мером. Потом сказал несколько слов в микрофон, вмон­тированный у двери, и она открылась перед нами. Тех­ника исправно служила порядку, не пускала чужих, но мне было больше под настроение «Сим-сим» и ожида­ние чуда. А вдруг сейчас я узнаю такое, чего ждать и предвидеть не могу?.. Вдруг...

В любом «вдруг» всегда таилось, в сущности, толь­ко неистребимое, детское: а вдруг смерти нет?..

На площадке третьего этажа нас встретил коренас­тый человек с добродушным лицом. Приветливость без всякого удивления. Уже хорошо, можно надеяться, что не однофамилец. Он ввел нас в комнату с книжными шкафами, усадил у небольшого стола.

Появилась белокурая, очень подтянутая женщина с кофе на подносике. Жена. Хозяин опустился в кресло и ободряюще улыбнулся.

Щербинка между зубами, широкий подбородок с ямкой.

— Мне вас очень точно описали... В одной белорус­ской деревне под Минском. Там помнят до сих пор, что на вашем портфеле были медные замки.