Ирина Малакович - Портрет матери

Да, не соглашаться с Мироновой, не прощать ей — это я могу. А если и к себе с такой же мерой?

Когда надо ввязаться в спор, пойти против предрас­судков, что стоят на земле куда тверже, чем я, и бы­вает страшновато, кто-то несговорчивый твердит обо| мне: «Только попробуй отвернуть!»

Защищаюсь как могу: «Опять бесконечное беспокой­ство. А станут ли еще слушать? Да и силенок малова­то». Хочется в сторонку, и робость готова оправдать благоразумный нейтралитет, а приходится подниматься, выходить вперед и с бьющимся сердцем принимать вы­зов. Даже когда понимаю, что берусь не за свое дело, и что противник мне не по плечу.

Иду напрямик. А может, напролом? Рискую разбить­ся, когда разумнее бывает обойти, выждать, взять не| натиском, а терпением, может, даже отступить на час на день. Почему? Потому что заранее знаю ответ и срываюсь по кратчайшему до него расстоянию? А если от­вет искать самой, не зная наперед, что получится?

Стрела и стрелок. Есть непреодолимое движение к заданной цели. И есть приказ себе, когда взвешена вся тяжесть пути, когда идешь сам.

Перед глазами стальной изгиб рельсов. Ветер на­встречу — как живое пульсирующее натяжение между вчера и завтра. Гигантский лук времени. Чем ближе его концы, тем сильней выталкивание — летит с нарастаю­щим ускорением жизнь.

БЕРЛИН БЕЗ КАВЫЧЕК

Расстояние от «Берлина» до «Москвы» несо­измеримо с расстоянием от Москвы до Берлина. Факт не географический, но точно проверенный.

Первый путь пройден пешком по проселочным до­рогам и лесным тропам Белоруссии.

Второй совершился в вагоне международного поезда.

Никогда не думала, что судьба приведет меня в на­стоящий Берлин. Не загадывала этой поездки, не ждала ее. А предложили командировку — собралась и поеха­ла. И только уже в поезде, на второй день пути, когда позади осталась Варшава и в окнах нашего опустевше­го вагона засквозили белые, словно по линейке выров­ненные поля, не оживленные нигде лесом, — чужая зима на чужих станциях, — мне вдруг стало ясно: вот теперь и заканчивается по-настоящему наш партизан­ский маршрут. Еду в город, который каждый день вой­ны поминали мои земляки. И не было в том поминанье ни любопытства, ни предвкушения встречи, а была одна только надежда дойти, дожить, навсегда закрыть не нами начатый счет.

Немногие дожили. Слишком редки были на войне счастливые билеты.

На каком-то не обозначенном в расписании переез­де простояли час, теперь никак в график не войдем. Проводник говорит, что приедем с опозданием.

Значит, знакомство начнется ночью. Не люблю при­езжать в такое время. Наверное, это с тех пор, как в ок­тябре сорок четвертого в полной темноте дождливого вечера мы подъезжали к Минску. Сейчас будет стан­ция, большие круглые часы и перекидной мост, с кото­рого всего три года назад мы провожали отца в по­следнюю предвоенную командировку... Не освещенный из-за опасности ночных налетов, темнел вокзал, закры­вая собой город. Но Минск уже обнимал нас своим мяг­ким влажным воздухом. Где-то рядом, в двух шагах, начинались улицы с липами. В осторожных касаниях ветра была свежесть антоновских яблок.

И вдруг луч прожектора скользнул по кучке людей на перроне и уперся в черные обгорелые стены. Скрученные железные балки, вздыбленные лестницы. Вок­зала никакого не было. А за ним не было знакомых лип. Не было больше Минска.

Берлин декабрьской ночью 1969 года в белых хлопь­ях снега и ярких огнях чуть не показался мне похожим на все сегодняшние города. Беспечный, предновогодний.

— Унтер-ден-Линден, — с вежливой улыбкой ска­зал шофер, не знавший ни слова по-русски.

Мы ехали по бульвару, строго-чопорному от совер­шенно одинаковых лип. Они не были похожи на обыч­ные деревья с вольной путаницей веток. По-зимнему черные стволы — как затянутые в креп сухопарые да­мы при исполнении неукоснительных правил чужого эти­кета.

Уже у самой гостиницы с неба прямо на голову обру­шился ни с чем не сообразный грохот. Возникнув в до­лю мгновения, он нарастал невыносимым диссонансом, грозившим разнести вдребезги всю эту снежную ночь с земными огнями, и так же внезапно исчез, взмыв куда-то в высоту.

Попутчики мои не выразили никакого удивления. Пе­реводчица спокойно объяснила:

— Американский патрульный самолет. Это из Запад­ного Берлина...

Утром в мглистом свете без солнца Берлин буднич­но показывал себя, ничем не хвастая и ничего не скры­вая. Новые многоэтажные дома в светлой облицовке. И рядом серые, довольно угрюмые кварталы. Здания, узко вытянутые по вертикали, хранили то же замкну­тое и какое-то застывшее выражение, что и липы на знаменитом бульваре.

По дороге в редакцию детской газеты мои берлин­ские ровесники, наверняка помнившие прошлую войну не хуже меня, говорили о Берлинской стене, о военной охране границы — 45 километров прямо по центру го­рода. Никаких грозных оборонительных сооружений не было видно. Лишь светлая стенка, похожая издалека на переносные щиты где-нибудь на стадионе или на легкую ширму, которой деликатно sотгораживаются от других люди, живущие в одной комнате. Но за этой тоненькой невысокой стеной, совсем близко, уже не раз дышала грозовыми разрядами новая всечеловеческая катастро­фа. Гостей приводят сюда посмотреть, а может, поду­мать.

Я стараюсь запомнить все неожиданное, словно от меня кто-то ждет отчета.

В темной воде берлинских каналов среди узких ка­менных берегов — медленные лебеди в редкой штри­ховке снежинок. А я думала, что Берлин не место для таких сказок.

Посреди большой, хорошо обжитой пешеходами и машинами площади — развалины некогда пышного со­бора. Заметив мое удивление, берлинцы объяснили, что народная власть прежде всего восстанавливает жилые дома, школы, магазины, заводы.

В самом центре города сооружаются часы, где в лю­бую минуту можно будет узнать время на всей земле. Часы похожи на ломоть земного шара, вынутый по ли­ниям тропиков. По кольцу идут названия городов: Бом­бей, Нью-Йорк, Москва, Токио. Интересоваться, кото­рый час в Японии или на Амазонке, к лицу новому Бер­лину.

...И берлинские дети. Самая яркая часть уличной толпы. Любимцы, ничуть не похожие на баловной. В ма­газинах, музеях, в транспорте дети на удивление выдер­жанны, они не создают вокруг себя обычных неудобств для взрослых. Поскольку именно дети были главной целью моей командировки, хотелось придирчиво прове­рить это первое впечатление! Но ни в школах, ни в До­мах пионеров никто вроде бы не прилагал специальных усилий, а детская серьезность была. Может, ребята набирались необходимой выдержки сами, может, так устроена жизнь вокруг них?

Были рождественские праздники. Везде стояли елки, вертелись и пели карусели. В самом большом детском парке Берлина школьники устроили Вьетнам-базар.