Ирина Малакович - Портрет матери

Все мои клетки перестроились на охрану и защиту слабого колеблющегося пламени, готового каждую ми­нуту погаснуть. Сырость, проступившая серыми пятнами на угловой стене комнаты. Сквозняк, проползающий в невидимую щель от окна к двери. Раскаленный утюг на краю стола. Скользкая наледь на тротуаре. Я видела врагов, которые не знают пощады...

Отходить от этого ежесекундного напряжения начала лишь после того, как у сына отвердела наконец пульсирующая податливость на темени, и он крепко встал на ножки.

Да и то, стоит ему заболеть, как все возвращается.

Даже когда его просто нет дома, тревожным кажет­ся каждый крик с улицы:

— Мама, мама!

Кричат школьники, кричат годовалые малыши или пискливые пятилетние девчонки — я все равно срываюсь и бегу к окну. Невозможно спокойно усидеть an работой, когда зовут:

— Ма-а-ма!..

В своей редакции я теперь навсегда потеряла былую репутацию рационалистки.

— Ты у нас вообще преувеличиваешь, — говорит с сожалением Женя Сосняков, когда мы, случается, креп», ко спорим. Это у него теперь самый сильный аргумент. Ничего не поделаешь. Женя видел мое отчаяние при первом воспалении легких у четырехмесячного.

Я не оправдываюсь. Разве кто-нибудь, кроме мате­ри, может понять, каково прислушиваться ночами к еле слышному дыханию?

Теперь сын подрос и спит в другой комнате. Но я по-прежнему просыпаюсь в самый глухой час ночи, иду ощупью в темноте, и, наклонившись над кроватью, слушаю: дышит?

Кончилось долгое сиротство. Я сама родилась зано­во. Оказалось, что мир, совсем недавно заселенный) сплошь моими ровесниками, принадлежит маленьким детям. Раньше не замечала их. Теперь, куда ни пойду, вижу — на руках, в колясках, вышагивающих с группой) на прогулку. Они доверяют всем и не знают страха, чуть прозеваешь — готово: уже глотают снег или пeреваливаются по-утиному навстречу автобусу. По глазам, постоянно обращенным к ребенку, даже если его нет рядом, безошибочно узнаю матерей. Мне стали понятны лица, забывшие о своей красоте, со следами недосы­пания и слез. А в беззаботных и ясных смущает их оче­видная незавершенность. Как будто изваявший их резец остановился на полпути и не высек самого существен­ного.

Опять преувеличиваю? А может, только так, преуве­личивая, и разглядишь что-то по-настоящему?

Впрочем, если я ошибаюсь, сама и расплачиваюсь: и праздники и отчаяние — мои. Всего этого мне перепа­дает с избытком. Работу свою я, наверно, и люблю больше всего за то, что в ней продолжение материн­ских забот. Кто там опять подошел к опасному краю?

Я всегда предвкушаю минуту, когда останется поза­ди сумасшедшая гонка в номер и можно будет не спе­ша придвинуть к себе стопочку только что распечатан­ных конвертов — дневную порцию писем в наш отдел учащейся молодежи.

«Пишу в первый раз, волнуюсь, если что не так, из­вините», — почти в каждом письме. Не сразу я поняла, почему это у всех: в первый раз. Потом додумалась. Ведь чаще всего пишут действительно один-единствен­ный раз. Когда не пережить одному и надо на люди со своей обидой или небывалым удивлением. А куда пой­дешь в век отдельных квартир и сдержанного проявле­ния чувств?

Я понимаю, что не меня и не Женю имеют в виду, когда выводят «дорогая редакция», а всех, кто читает и пишет в газету. За этими словами видят какой-то выс­ший суд, наделенный безошибочной справедливостью и милосердием. Наверно, это совесть людей. К ней и адресуются.

Но все-таки, если бы не редакция, куда мы ходим на работу каждый день, этот, мудрейший суд не мог бы состояться. Значит, и на меня надеется немного женщи­на из маленького северного городка, в котором у меня нет ни одного знакомого. Ее письмо уже несколько дней здесь, на моем столе. Я не могу на него сразу от­ветить. Не знаю, каким становится день и весь мир, ког­да непоправимую обиду наносит самый любимый чело­век — единственный сын. Да если кто и пережил та­кое, можно все равно ничего не понять. Как помочь?

Мне надо представить, что значит остаться совсем одной, без всяких надежд. Пережить и перечувствовать эту чужую жизнь.

Смотрю украдкой на сына, когда он не замечает меня и я ему не нужна в его играх — у него уже есть минуты и часы без меня, отдельные от меня! Не выдер­живаю, зову — он бежит с радостной готовностью. Мы еще очень близко. «Я с тобой», — подтверждают родные глаза. Ниточка от меня к нему еще так надеж­но соединяет нас. А что будет, когда он сможет обходиться без моей заботы?..

У незнакомой мне матери все оборвалось. Крик не­стерпимой боли: «Помогите!» Ищу, ведь где-то есть человек, способный врачевать такое. Смотрю с надеждой в лице: «Это не вы?», «Нет, слишком молода и счастлива», «Занят собой», «Сам не перестрадал ничего».

В конце концов в одной школе нам встречается учительница, лучше которой никто не знает детей и родителей и все их бесконечные горести и радости. Ее сердце столько уже вместило, а все не устало, так же спешит смягчить непримиримых, вызвать стыд очерствев шей душе, пробудить сомнение в слишком уж уверенных. Теперь надо только устроить встречу этих двух нужных друг другу людей. Связать их.

Выходит, я для них связная? Радуюсь, что этому сло­ву находится место и в сегодняшней моей жизни.

Иногда приходит мысль: войны давно нет, а отсветы ее вдруг с силой высветят что-то. Начинаешь видеть по-другому.

Больше всего люблю письма от детей. Даже самые нелепые их просьбы — познакомить с кинозвездой, точ­но ответить, со скольких лет можно влюбиться, — не сердят меня. Такой я уже была и не собираюсь пока за­бывать, в какую пустыню превращается мир, когда одо­левают тысячи вопросов, но их бывает некому задать. Взрослые не слышат, а ровесники не знают ответа.

Я отвечаю сразу, и в отделе писем добродушно под­шучивают: «Какой-то пятикласснице две печатные стра­ницы про любовь, ты с ума сошла! Сказала бы, что рано ей думать о таких глупостях, — и дело с концом. Больше бы не писала ерунды. А то дождешься, она те­бе еще подбросит вопросиков».

Пророчество сбывается. Ободренная пятиклассница, найдя наконец участие к своим терзаниям, пишет мне снова и снова. О смысле жизни, о своем одиночестве и самой большой мечте — стать красивой и поступить, а стюардессы. К праздникам я теперь получаю от нее поздравительные открытки.

Каждое новое письмо начинаю читать с обратного адреса. Так легче представить, кто писал. Почерк тоже помогает. Вот из Березинска. Бывала я там. Зеленый го­родок на берегу реки, много старых улиц с деревянны­ми домиками, а в центре, на площади, — современней­ший кинотеатр с мозаикой по фасаду.

Около этого кинотеатра мне встретилась, помню, мо­лодая компания. Парни школьного возраста, румяные, рослые, они вломились со своей гитарой в тишину пло­щади, и покатились во все стороны брань, выкрики. Эта встреча уродливо вклинилась в красоту предвечерне­го городка.