Ирина Малакович - Портрет матери

В адресе лишь одно слово — Березинск. В волнении забыли остальное или не ждут ответа? Сейчас увидим,

И вдруг — изощренная грубость, злые интонации хлестнули со страницы, под стать моему невольному воспоминанию. «Скучные утильщики, старьевщики, вы ка­жетесь себе Геродотами, а на самом деле просто рое­тесь в хламе старых подвалов. Кому нужны ваши наход­ки? Кому нужна история? Мы живем в век космоса».

Тренированный школьными сочинениями почерк. Неужели девочка? Так и есть. Подпись: Нина. Фамилии нет. «Презираю тех, кто копошится в старых фактах, в исторической копоти. Что они понимают в современной!! жизни? Она веселая и требует совсем другого. Вы часто пишете в газете о всяких следопытах, историческими кружках. Мне смешно. Жалкие, старомодные люди, они давно отстали от жизни. Так думаю не только я».

Первое движение — что-то немедленно сделать. Бежать на вокзал за билетом, ехать в Березинск. Увидеть деть лицо этой Нины, услышать ее голос. Как она скажет: «историческая копоть»? И какие у нее будут гла­за? В первый раз я не понимаю человека младше себя. Из какой она семьи, с кем дружит, кто ее учит в школе? Ведь она наверняка еще учится...

Бегу с письмом в секретариат. Там, как назло, одни «свободные художники», любители розыгрышей, а не серьезных разговоров. А, все равно, хоть им, но прочту Неужели это только на меня так подействовало? Спа­сибо, не шутят. Собираются вокруг меня, тянут руки к конверту. Даже бородатый юморист из отдела иллюстраций, задумавшись, молчит. Я впервые замечаю, что ему за тридцать, серьезный возраст.

—Правильно, надо ехать, — говорит он.

И сразу расстроенный голос Женьки, он подошел незаметно:

—А куда ехать? К кому ехать? Здесь же нет ни фамилии, ни адреса...

Сгоряча начинаю доказывать, что в таком маленьком городке можно найти и без фамилии. Обойти все школы... Но потом беру свои слова обратно. Не рассмотреть лицо Нины, не получится откровенного разговора! Ведь не миновать районо, дирекции школы, вызова родителей. Кто-нибудь да не выдержит: «как посмела?» и «зачем писала?». Только ожесточишь человека.

А ответить надо. Так надо, как редко бывает. В глазах стоит тихая зеленая улица и подвыпившие мальчишки с гитарой. Думаю о Нине, а вижу их. Совсем детские глаза, не огрубевшие еще лица. Но девочкам нынче кажется, что «современные» — это наглые и жестокие, каких показывают в иностранных фильмах.

В то самое утро, когда газета вышла с письмом Ни­ны «Кому нужна история?» и кратким предложением к читателям ответить на этот вопрос, я услышала, подхо­дя к своему отделу, как негодовал телефон. Так рано и так настойчиво звонят лишь по неприятным поводам. Угадала. Недовольный начальственный голос:

— Вы еще здесь?

Миронова из обкома. Вот кого достаточно услышать, чтобы сразу увидеть. Как прочно упирается в полирован­ную столешницу круглый локоток. Как безупречен по­рядок разложенных на виду бумаг. И как хозяйка боль­шого кабинета с удовольствием рассматривает себя в стеклянной дверце книжного шкафа.

—А где же мне еще быть? — невежливость сры­вается раньше, чем я успеваю погасить негодование на этот нетоварищеский тон. Теперь придется выслушать тираду о том, что журналист должен быть всегда на пе­реднем крае. Судя по всему, передний край — это оче­редное заседание с дежурной повесткой. Надо «отра­зить» в печати выступление Мироновой.

—Но ведь мы уже писали на эту тему, двух недель не прошло, разве вы не помните — целая полоса?

Она не слушает, вернее, воспринимает в моих словах только одно — несогласие. Голос ее крепнет, в нем по­являются непреклонные ноты, меня начинают убеждать в важности проблем воспитания. Теперь держись!

Вошла Юлька, мы работаем с ней за соседними сто­лами уже целый год. По моему лицу она все поняла и вслушалась: с кем это я «завожусь»? С досадой замаха­ла, потом громким шепотом посоветовала:

— Брось, не связывайся!

Знаю, знаю, что ты скажешь: «У тебя есть редактор, пусть он и решает, о чем писать, о чем не писать, а ей ты сама ничего не докажешь». Старые песни. Сколько раз мы уже говорили об этом — договориться не мо­жем. Юлька считает, что глупо наживать лишних вра­гов. А я твержу, что на наших глазах человек превра­щается в какую-то функцию.

— Ну и пусть превращается, тебе что? «Фун-кци-я»— I солидности-то сколько. — И она заливается неудержи­мым хохотом.

— А помнишь, Юлька, еще в прошлом году в шко­ле разве Миронова такой была? Нормальная молодая учительница, застенчивая даже. И признавалась, что не очень понимает разницу между сбором и классным ча­сом... Вспомни, как мы с ней сидели после уроков.

—Зачем мне это помнить? Теперь-то она не учи­тельница в школе, а завотделом.

—Да что в ней от этого изменилось, объясни ты мне!

Юлька обзывала меня наивной, идеалисткой, и как бы я ни спросила и ни обижалась, а про себя должна была сознаться, что сужу Миронову с какой-то беспощадностью.

Я постоянно сравнивала.

На заседание придется пойти. А там — посмотрим. Что-то уж очень она воинственна сегодня, дело, видно не только в ее выступлении.

В кабинете Мироновой вдоль стен рассаживали женщины всех возрастов — от нежно-розовых вчера них выпускниц пединститута до пергаментно-желть старушек из числа неизменных почетных гостей. Н сколько знакомых вожатых. Одни кивали дружески другие — холодно, в зависимости от того, какого рода материал шел в газету из их школы.

Прежнее чувство несогласия опять начало овладевать мной, а так хотелось быть сейчас спокойной, объективной. Ну почему, почему в разговоре о детях участвуют всегда только женщины? Хоть бы раз зашел п слушать умница Виктор из отдела пропаганды или Саша — душа человек и непререкаемый авторитет для всего актива. Я понимаю, у них ударные стройки, гигант­ские заводы — такая уж область. Но разве эта Нина из Березинска с почерком отличницы и дикой путаницей в голове или подыгрывающие ей мальчишки — разве они со своими проблемами такое уж маленькое, домашнее дело, что его можно решать в узком семейном кругу?

Миронова, как всегда, свежая и нарядная, зорко оглядела всех, постучала по столу золотистым каранда­шиком, снимая возможные сомнения, и начала читать длинную повестку. Опять — итоги лета, работа во дво­рах, который раз одно и то же. Сначала полгода пла­нируем, потом полгода итожим, собираем отчеты. Как на бухгалтерских счетах, перебрасываем косточки вле­во, вправо, а во дворах как гоняли ребят с их площа­док, так и гоняют. И приводов в милицию не становится меньше. Но в закругленных фразах заранее подготов­ленных резолюций ничего такого не видно — все лег­ко и просто, «улучшается и совершенствуется».

Через час после начала заседания все лица, и неж­но-розовые, и пергаментно-желтые, и те, что лишь слег­ка поблекли, стали одинаково безучастными, терпе­ливо застывшими. Энергией дышало одно лишь лицо председательницы. Если отключить звук, смотреть даже приятно: смуглые щеки разгорелись, глаза блестят, жесты решительные. Но что она говорит, что говорит... «Положение вещей по клубам решается...», «Наше пред­ложение сверху...», «Постановление открыть инициати­ву...» Набор слов, выхваченных наугад и насильственно соединенных значительной интонацией. Куча мала.