Ирина Малакович - Портрет матери

— Приветливая и простая, к ней люди тянулись, вот так бы и открылся ей сразу. Умела на себя чужое горе принять...

— Неправду не могла терпеть, чуть не плакала от нее.

— Букву «с» выговаривала с какой-то особенностью, словно она ей трудной была, эта буква «с».

— Лес хорошо знала. Грибы мне показала—поздние, буро-желтые, их все плохими считают. А они вкусные, и в лесу их видимо-невидимо...

— По одежде она была просто серая беженка, ничем не выделялась. Глаза ее грустные запомнила.

Спасибо за каждое слово. За букву «с», за это «веревкой подпоясалась» (а мне представлялось, что она на войне была в моем любимом крепдешиновом платье с крошечной брошью из незабудок).

Эти подробности, знаю, ее не вернут и ничего уже не изменят. Но они заполняют пустоту безвестности более страшной даже, чем смерть.

— Я была, я жила, — доносится до меня. Если бы еще узнать, какой был голос — низкий и грудной, вы­сокий ли и звонкий? Мамину песню я запомнила, а го­лоса не удержала. Самая хрупкая драгоценность — звук человеческого голоса...

Художники пишут своих матерей, и запечатленная ими жизнь продлевается многократно. Недавно на вы­ставке меня поразил один портрет. С него смотрел взрослый человек, тревожные глаза его были обраще­ны сквозь видимое — к тому, что открывается не каж­дому. За его плечом постаревшая мать. В чем-то се­реньком, незаметная и неотделимая от сына.

Он привык к ее постоянному присутствию и видит не лицо, не руки, не платье, а теплую тень, в которой с детства привык укрываться от невзгод и где ему было всегда так спокойно. Как вдруг молодым летним утром он понял: мать уходит, тень сдвигается, открывая его всем жесточайшим излучениям жизни. Он мужчина, он готов. Но пусть она останется! И мать задержана, оста­новлена кистью у самого края полотна, и сын глядит с портрета ее молодыми синими очами.

Не в том ли высшее назначение человеческих уси­лий, чтобы отнимать у тлена самое дорогое — любовь, истину, красоту? Эти победы не так уж многочисленны. Но они поддерживают нашу гордость. И пусть каждый по мере своих сил тоже отвоевывает жизнь у смерти.

Наш поединок длится уже третье десятилетие. Лич­ное сопротивление фашистам. Не принимаем их при­говора.

Они убивали, чтобы навсегда исчезли с земли несо­гласные с ними. Решение всех проблем — уничтожить человека с его идеями, совестью 'и неповторимым голо­сом. Нет его — значит, с ним покончено навсегда, и де­ти его, брошенные в мире среди чужих людей, не будут знать, чьи они, станут покорными и пугливыми.

Пробиваемся против течения дней. Они слежались под тяжестью времени – плотность камня, - не хотят отделяться друг от друга. Нам надо знать, чьи мы.

11 февраля 1967 года при свете безостановочного снега за окном сижу в тихом кабинете и разбираю, как чудо, фиолетовые буквы. Чернила совсем не выцвели. Видно, где на перо попал волосок, и где рука, заспе­шив, сбилась на скоропись. «Асабовы лісток», заполнен­ный маминой рукой. Стандартные пункты: социальное происхождение, партстаж, образование. Она писала себе — для педантичного кадровика — 16 августа 1935 года. Мне в тот день не было и года.

Обыкновенная анкета, а для меня откровение. Мамины родители всю жизнь занимались крестьянским трудом, она стала педагогом, училась в Академии коммунистического воспитания имени Крупской в Москве, го­товила диссертацию. Первая запись о рабочем стаже: Глусский райком комсомола, председатель бюро юных пионеров.

Перечитываю несколько раз. Я не знала, что такие бюро были уже в 1924 году, что мама занималась пио­нерами.

К началу войны у нее был порядочный стаж полити­ческой работы — член обкома комсомола и райкома партии, женорг, председатель районного комитета ра­ботников просвещения. Жизнь как будто специально го­товила ее, испытывала и оттачивала понимание людей. «Неправду не могла терпеть», — да это же смысл и основа всего существа ее! С 24 лет — в партии, с 20 — на комсомольской работе.

И все-таки в 1935 году она была намного моложе вопросов учетного листка. Ее спрашивали об участии в революционном движении до 1917 года. «Подвергалась ли репрессиям за революционную работу до револю­ции?» Она отвечала «нет», «нет», как я теперь, когда надо писать об участии в Великой Отечественной.

Метель, кажется, стихает. Белые хлопья кружат у стекла совсем медленно. Ни голоса, ни стука, в целом свете тишина. Немногословная сотрудница архива вы­шла, оставив меня наедине с моими размышлениями. Увидеть бы, узнать поточней, кто спас от огня, сберег бесценные документы. Кто собрал их здесь? Почему-то людей, которые служат памяти, бывает не видно. Они делают свое дело тихо, незаметно, так что начинает ка­заться, будто все происходит без усилий, само собой — воздвигаются памятники, открываются музеи, вспомина­ются давно забытые имена. Нет, само собой может только забываться! А помнить — бесконечный труд. Как благодарить за него безымянных стражей памяти нашей? Признательность им — чувство застенчивое, о нем можно лишь прошептать про себя.

В папке нахожу еще анкету на мамино имя по учету партизанских кадров. Она заполнена незнакомой рукой вскоре после освобождения Минска, в сорок четвер­том. Назван точный день начала подпольной работы — 1 июля 1941 года. Значит, с этого времени она уже была связана с городским комитетом.

Несколько раз перечитываю коротенькую строчку: ранения и контузии — нет.

Тогда еще ничего не было известно.

Самый последний документ хранится не в архиве — у меня.

Потершийся, втрое сложенный листок бумаги. Его передал папе под Гомелем незнакомый человек. Он прилетел самолетом из партизанских лесов на Боль­шую землю вскоре после вступления наших в Бело­руссию.

Это не письмо в обычном смысле. Нет никакого обращения, нет адреса, потому что написано не кому-то одному, а всем, кто прочтет. Как листовка, перебро­шенная с войны людям по другую линию фронта.

Всего пять предложений:

«Ирина Федоровна Клишина, 9 лет. Находилась к началу войны с детским садом на даче в Степянке. Клишин Федор Иванович — работал инструктором сельхозотдела ЦК КП(б)Б. Накануне войны (20 июня 1941 года) уехал в командировку в Белосток.

Ищет Малакович Марина Федосовна».

Это написано в сорок третьем, посреди бытия, в ко­тором лишними и опасными стали многие чувства и сама нормальная человеческая жизнь, казалось, была от­менена до полной Победы. Но в узких, тонких буквах, В; каждой фразе, обращенной ко всем, я читаю уже столько лет ее тревогу и любовь, принадлежащие нам. Они; высказаны без конверта и адреса, открытым текстом. Так радист высказывает всем, кто может слышать, своё «SOS».

Мы нашлись. Куда теперь нам отправить свое посла­ние, чтобы быть услышанными? Никто так и не сказал^ что видел, что знает ее конец. Может, это ее воля, еб| последняя власть — оставить нам навсегда чуть замет­ный огонек, надежду...