Ирина Малакович - Портрет матери

Сын спрашивает глазами: понимаете? И я вдруг неожиданно для себя признаюсь ему, что знаю, очень хорошо знаю, каково это — ждать самого близкого че­ловека из фашистской тюрьмы. Вырвалось.

Он глянул из самой глубины, по-братски склонился и сжал мои пальцы.

Долго думала, какие слова выбрать для заголовка. Они будут открывать газетную полосу, стоять над фото­графией Альберто. Живого, здесь, в Москве, вопреки фашистским пулям и ненависти. Это было и моим личным торжеством, оно прорывалось в интонации газетного отчета и ожидание без надежды. Пусть прорывается — за всех, кто пережил похоронки и ожидание без надежды дождаться.

— Зачем такая нарочитость? «Живой, непобежден­ный». Ты что хочешь сказать этим заголовком? Что мер­твые для нас не герои? — усомнилась одна бдительная сотрудница. Она исправно сверяла каждое слово со справочниками и постановлениями. И сейчас ссылалась на какие-то словари. Там не обнаружилось указания, ко­гда и в каких случаях «живой» может быть синонимом с «непобежденный».

Живой. Для меня это значит гораздо больше, чем может быть сказано в любом словаре. Сколько живых на свете, столько значений.

Дышать, видеть, ходить по траве, петь — тоже жить. Хохотать над анекдотом, покупать со вкусом в магази­не, быть недовольной целым светом — нет, я не о та­ком! Разве можно жить, будто ничего не случилось? Не с тобой, так с другими, не сейчас, так ведь всего ка­ких-то тридцать лет прошло.

Это ребенком я могла мечтать: скорей бы снова ста­ло, как раньше, как до войны. Странное для еще почти не жившего человека мечтание — вернуться назад. Но то была обыкновенная самозащита, попытка опустить невыносимое для детского сознания — войну.

Довоенное не вернулось. Не потому, что построили новый город на месте разрушенного и дети стали взро­слыми. Разве не повторялись для многих поколений лю­дей рассветы, закаты, одни и те же радости и печали? Разве девочка в светлом платье не выходила с легким сердцем из дома всегда, сколько существуют на свете дом, дети, летние утра? Почему для меня это стало не­возможно?

На нас оборвалась цепь привычных повторений. Мы не успели прожить положенную детству беззаботность: прямо из недосмотренных снов выбросило взрывной волной в голое поле, над которым уже заходили самолеты с крестами, чтобы убить нас. То пробуждение под бомбами, записанное не словом, не образом, а язы­ком химических реакций в потаенной памяти клеток, от­зывается даже в наших детях, И теперь, как бы ни было кругом весело, какая-то часть меня никогда не участву­ет в этом, Там всегда тихо, и рядом с этой тишиной смолкает слишком громкий смех и сдерживается, замедляет шаги веселье.

Советуют: проще смотри на все, легче жить будет. А как — проще? Трещина, расколовшая жизнь до самой сердцевины, она здесь, ее ничем и никогда не закрыть. Засмеешься, запоешь, закричишь — эхо оттуда.

По-моему, живые не могут его не слышать.

Альберто слышал навсегда замолчавших, это не нуж­далось в переводе. Поэтому, наверно, с ним было про­сто, свободно, будто в одной школе учились или горе делили пополам.

А когда нет такого слуха, мне кажется, что человек проспал целое столетие и теперь смотрит, а не видит, не может понять самого простого.

До сих пор не убираю со стола папку с письмами, пришедшими после публикации «Кому нужна исто­рия?». Как люди спешили, как будто из огня хотели вы­хватить эту незнакомую девчонку из Березинска, Нину. Испугались, что самого главного она не поймет из-за своей молодой торопливости: что случилось до нас – живо, пока есть хоть один живой человек.

Перебираю конверты и по почеркам узнаю авторов. Столько раз перечитывала каждый ответ, когда готови­ла полосу откликов в номер, что различаю не только руку, но, кажется, и голоса, дрожащие от негодования, заботливые, страстно-убежденные.

Вот добрая, до бесконечности совестливая Галя Гу­сева. Крупные ровные строчки на шести страницах. Да­же чернила в ручке кончились, пришлось перейти на другой цвет. Она не могла оставить ни одного вопроса не выясненным, ни одного сомнения не рассеянным. Будто пришла, села рядом и, глядя прямо в глаза, при­нялась расспрашивать, допытываться до самой сути, от­крывая и себя без утайки: смотри, я ничего не прячу, открой и ты, что случилось с тобой, почему так не­ладно получается — давай разбираться вместе. И те­ребит, и не уходит, как с заболевшим, которого нель­зя оставить в опасном для него забытьи. 13-летняя де­вочка, а уже берет на себя заботу о взглядах на жизнь другого человека. Так и написала: «Я человек идейный, говорю с гордостью. Считаю: как сегодня ты к истории относишься, так завтра будешь к жизни относиться».

Нет, это не на уроке заучено, здесь свое – волнение, искренность, смелость.

А вот странички — как весенние в голубых лужицах проталины, с корявыми сучками и помятыми только что из-под снега листьями. Помарки чуть не в каждой стро­ке, много зачеркнутого. Но через всю эту шерохова­тость и негладкость пробивается сильное, молодое и чистое. Забота, без всякого расчета обращенная к нез­накомому человеку. На конверте — уральский подсне­жник, пушистый сиреневый прострел.

Как трудно мне было откладывать в сторону каждое второе письмо: газетная страница не вмещала всего бо­гатства интонаций и доказательств. Из секретариата сердито советовали оставить у каждого главную мысль, не давать повторяться. Но разве повторяется участие?

До сих пор горюю, что так и не удалось выкроить побольше места для самых близких мне корреспон­дентов — матерей. Бездумный крик юной эгоистки больней всего ударил в их сердца и вернулся обратно негодующим эхом.

«Открыла газету, которую выписывает дочь, прочита­ла вторую страницу и задохнулась. Я двадцать лет на­зад вышла из школьного возраста, меня принимали в комсомол в 1952 году. Но меня настолько возмутило письмо Нины, как будто мне дали пощечину. С ужасом подумала: вдруг и мои дети вырастут такими? Нет, ни­когда, мы с мужем не даем забыть им то, что сами все­гда помним. Про тех, кто строил наш Новотрубный, кто воевал в гражданскую, не вернулся с Отечествен­ной...»

Знаю наизусть подписи и адреса. Милые мои друзья, как вы мне необходимы! Даже так — в тетрадной стра­ничке, исписанной сверху донизу и еще сбоку. Вы мои* волнения, моя уверенность и неотразимые доказатель­ства, умноженные в сотни раз. Одной мне было бы трудно даже до Нины достучаться. Ходи, ищи окошко, за которым притаилась наша будущая беда. Как оклик­нуть ее? А вместе мы слышны всем.

Насколько я сильней и мудрей с тобой, девочка из Ишима, Света Шилеко. Наверно, ты такая же веселая и круглолицая, как твоя буква «а»?

«Мне кажется, что Нина не вдумалась ни в прошед­шее, ни в будущее. А я думаю о будущем, и мне хочет­ся увидеть все своими глазами. Интересно, что будет через сто лет, двести, триста и еще через много-много столетий? Хочется все представить».