Ирина Малакович - Портрет матери

ЖИВЫЕ

Недавно сын подошел к столу, когда я работала. Подождал, пока подниму глаза, и серьезно сообщил:

— А войны-то было не нужно. Это фашисты зря при думали.

Откуда у него мысли о войне в четыре года? Малыш, мы не говорим с ним о таком. Телевизора дом пока нет. К последним известиям он вряд ли прислушивается.

Вечером, когда он уснул, мы, взрослые, собрались на кухне, и свекровь вспомнила:

— Тут по радио про Вьетнам говорили и что-то о американских бомбежках, о детях. А он был в другой комнате, играл там. Смотрю, идет — бледненький, глаза огромные. Выключаю скорей приемник. Обхватил он меня: «Я ведь не погибну, баба? Меня увезут на маши­не?» А я, что и сказать, не знаю. То ли сказку, то ли правду. Рано бы такому сердчишку вздрагивать...

Мне кажется, что это было вчера. Но день оказался длинным — прошло несколько лет.

Сегодня ночью сын беспокойно ворочался во сне. Когда я подошла поправить одеяло, он, не открывая глаз, с мученьем повторил несколько раз какое-то сло­во. Мне послышалось:

— Чили...

Уже месяц живем с этим горем. Потрясение первых минут и дней не проходит. Новое сообщение: арестован Корвалан.

Прямо на лестнице у почтового ящика мой шести­классник разворачивает газету и бегом — сказать нам, что там. Завел папку и складывает в нее все сообщения о Чили. Особенно замечает каждое слово, которое под­держивает надежду.

Надежд все меньше.

Неужели это Испания повторяется, теперь уже для наших детей? Невозможно смириться, невозможно. Но что от моих слез? Если бы я могла найти такое слово и прокричать его, чтобы убийцы выронили оружие... Уби­ли сотни, тысячи прекрасных людей. Мир стал беднее без них. А жизнь не останавливается, идет дальше, и мне снова, как в детстве, трудно, невозможно поверить, что доброе может пасть от рук не знающего удержу зла.

В воскресный день зашла на, выставку осенних цветов в Ботаническом саду. На низких столиках расставлены букеты. Гладиолусы, золотые шары, астры. На специальной подставке композиция из кедровой ветки и пунцовой розы. Посетителей просят придумать название.

Молодой, с пухлыми румяными щеками человек громко провозглашает, довольный своей сообразительностью:

—Предлагаю назвать «Сальвадор Альенде»! Зву­чит?

Его спутница, пудрясь на ходу, отозвалась: — А что, это сейчас модно.

Значит, можно и так?! С надеждой вглядываюсь в лица людей, когда по телевидению идут митинги, а они; идут теперь каждый день. В обеденный перерыв немолодые женщины в рабочих халатах, знакомо пригорю­нившись, терпеливо слушают не очень-то умелые речи из трибуны. И слышат свое, незабытое, военное, по глазам-суровым видно. Нет, для них — не «модно»!

Когда мне в редакции сказали, что можно встретить­ся с сыном Корвалана — он чудом вырвался из концла­геря и приехал в Москву, — сердце сильно забилось. Из-под стекла на рабочем столе радостно смотрела на? меня чилийская девочка, с которой я познакомилась; прошлым летом на международной смене в «Артеке». Ве­тер с моря развеял легкие пряди волос, ни страха, ни го­речи в темных глазах. Она помогала народной власти ра­зоблачать спекулянтов, собирала в Сантьяго подписи против гражданской войны. Сама революция послала ее к нам — представлять будущее Чили. Любимица «Арте­ка», как она отплясывала куэку на костровой площадке и всегда первой подпевала маленькому хору итальянских ребят: «Бандьера росса ла триумфера» — «Красное зна­мя победит»... Вслед за ней подхватывали все, на рус­ском, немецком, французском.

Дочь коммунистки, она вернулась домой за месяц до переворота.

Кто в эту ночь заслоняет ее от беды?

Лицо этой девочки как ежедневное напоминание о неисполненном еще долге. Дети. Они всегда надеются на нас.

По-зимнему серый арбатский переулочек. В холле небольшой гостиницы много света. Теплота коричневого дерева панелей отражается в холодной глубине зеркал.

Альберто вышел из лифта с охапкой пламенеющих гвоздик — только что с какой-то встречи. Невысокий, с нежным, как у мальчика, лицом, сквозь смуглость лба и щек просвечивает многодневная усталость.

Тонкие пальцы и гвоздики. А надо представить это лицо, руки — и стадион «Насиональ», пытки электриче­ским током...

Как враги должны были ненавидеть его спокойное достоинство, молодость! Цветущие зеленые побеги на могучем стволе жизни. Обрубить побеги, затоптать ли­стья, вырвать, выкорчевать с корнем непокорных — слишком, слишком знакомо!

Он смотрит прямо в глаза, и я забываю о перевод­чице. Сама понимаю все, что он говорит этой прямотой (только в ней и читается суровость судьбы к нему), мяг­ким светом карих глаз. Гармония детской хрупкости и зрелой доброты.

Он хочет, чтобы мы знали: и в 1973 году за отказ предавать плата все та же — единственная у человека жизнь.

Узнаю в каждом слове свое, уже выстраданное. Не­ужели это надо выстрадать всем? И решаюсь спросить у него о том, с чем столько раз обращалась к прошед­шему:

—Скажите, что помогло вам не покориться? Этот мальчик с запекшимися рубцами на сердце

взвесил каждое слово сам, когда его выводили на рас­стрел.

—Больше всего помогает вера в свою правоту. Нам помогал пример старых бойцов, коммунистов. Их сове­ты. Их задубленные от солнца и работы лица, рубцы на их теле от старых пыток и тюрем. Они всегда высоко держали голову перед лицом опасности.

Ему ничего не надо смягчать или обходить, боясь упреков в прямолинейности. Пули, сразившие его дру­зей, летели по самой короткой траектории.

—В тюрьме особенно чувствуешь величие простых людей. Забитые до полусмерти, они способны отдать свой ломоть хлеба более слабому. Даже окруженный

ненавистью врагов человек видит, что ничем нельзя убить благородство, идею справедливости, и чувствует себя тогда непобедимым.

Любой пятиклассник поймет его, истина всегда так бесхитростна.

Потом мы говорим о врагах, поверженных в сорок пятом, о тех, что затаились, выжили, выползли и снова смертельно жалят.

— Вы видели их в лицо, какое оно сегодня?

Это уже не интервью, скорее проверка паролей, об­мен информацией на уровне сердца: «Как слышно?» — «Слышу. Прием».

—Фашизм может прятаться за самыми обычными лицами. На улице, в толпе прохожих, он неразличим. Но когда в руках фашистов оказывается сила оружия и власть, они так же, как в тридцатые, как в сороковые годы, топчут сапогами детей и готовы размозжить голо­ву человеку, которого даже не знают. Я хорошо видел: у них тогда нет человеческого лица. Это оскал смерти.

Он видел. Пусть теперь его услышат все!

Больше всего мы говорим о его отце. Известное все­му миру имя звучит негромко, по-домашнему. Простые житейские подробности: как он умело пеленал малы­шей! Альберто бережно перебирает дорогие воспоми­нания, мне кажется, он силится стереть разъединяющее их в эту минуту расстояние, перенестись домой. Он говорит про семейный стол, за которым все собирались к обеду: как бы ни был занят отец, он не опаздывал.