Ирина Малакович - Портрет матери

— Гестапо было в старом здании института народно­го хозяйства. Там, в подвалах, были понаделаны каме­ры — вот с эту мою кровать. Если один, весь избитый, лежит, то остальным можно только стоять сжавшись.

Улик против нее никаких не было, но улики были не­обязательны для расправы с человеком. Она быстро потеряла силы — больные почки — и попала в больнич­ную камеру тюрьмы.

До войны Вера Антоновна работала в Центральной сберкассе. У нее хорошая память на лица. Ей было стра­шно узнавать. В официантке, разносившей по камерам хлеб, — знаменитую физкультурницу, видела ее на довоенных спортивных парадах в Минске. В полицае, который занес кулак над черноволосым мальчуганом в коридоре тюрьмы, она с ужасом признала бывшего со­седа по улице Ивана Демьяновича.

Война по-своему перетасовала и высветила людей. Теперь они различались не по возрасту, красоте, та­лантливости или служебному положению, а по одному-единственному признаку: свой или чужой.

Своих в тюрьме было видно сразу. Им приходилось тяжелей всего.

— Ну так я вам уже скажу, раз вы приехали. А вы терпите. Терпите теперь, потому что много страшного.

После этих слов хочется крепче утвердиться в сегод­няшнем, в этом мирном майском дне. Вот мы сидим в маленькой чистой кухне. Руки Веры Антоновны споро крошат лук на деревянной доске. На полу лежит жел­тый квадрат солнца. Крики детей, гоняющих на велоси­педах, громко разносятся в субботнем спокойствии ули­цы. Только капли из крана — как удары метронома. Все тише, реже. Оборвалось.

Мы пришли.

— В той больничной камере было пять женщин. На­ры, соломенные тюфяки. В двери на высоте человече­ского роста сделан «волчок» — это чтобы высматри­вать нас. Надзиратель ходит по коридору тюрьмы и прислушивается, припадает к двери, пошевелиться лиш­ний раз не дает. Раз в день кормежка, на пятерых коте­лок овса с водой — «плевачка» называлось.

Вера Антоновна самой себе напоминает.

— Когда меня брали на допрос, надо было идти по крутой лестнице. На ней встречались заключенные. Одни шли как на смерть — туда. Других стаскивали воло­ком — оттуда...

Мои вопросы сами собой останавливаются, смолка­ют, не успев дойти до губ. Не могу спрашивать. И слу­шать, как нормально слушают, когда сохраняется хотя бы крохотная спасительная дистанция между словами и их восприятием, уже не получается. Каждое слово мгно­венно вспыхивает и сгорает, обращаясь в муку моего собственного существования, — там, где нельзя, невоз­можно существовать живому^ человеку. Ничего не изме­нишь, можно только встать рядом, через все эти годы... Как будто маме от этого станет чуть-чуть легче в той тюремной «больнице».

Здесь «лечили» забитых до полусмерти, замученных, чтобы снова бить и мучить.

Болит, болит каждой клеточкой избитое, истерзанное тело. Спине невыносимы касания арестантской рубахи. Спины нет, есть одна день и ночь горящая, пульсирую­щая болью открытая рана. Коса расплелась и падает на лицо. Не заколоть ее, не дотронуться до затылка, что-то там набухло и тяжело запеклось под волосами. И ка­ждая косточка на руках ноет, перебитая, и почерневшие пальцы помнят смертный трепет разрываемой железом кожи.

А жизнь не хочет уходить. Зеленая ива с подруб­ленным стволом. На каком берегу, у какой реки скло­нялась она, чтобы так вспомниться здесь, сейчас, — в слезах от дождя? Еще гонит от корней к вершине сла­беющие соки, и ветви гибко отзываются ветру, и трепе­щут искусно вырезанные листья, а топор уже вошел в грудь по самую рукоять.

Пасть безвестной, кануть в ничто, не оставить ни сло­ва, ни знака. Последнее, самое страшное глумление и месть врага.

Неужели и дети никогда не узнают? И не придут вспомнить, проститься?.. Но куда же им прийти?.. Моги­лы и той не будет.

— Вы сами выбрали свою судьбу, Малакович, — из­девательски сочувственно повторял следователь на до­просах. — Ваша жизнь в ваших руках. Назвать несколь­ко фамилий — не такая уж большая цена, чтобы уце­леть. Ведь вы мать, подумайте о детях. Та, что расска­зала о вас, поступила благоразумно, ее дети будут ей благодарны...

Он повторял: «Мы с вами образованные люди». Ей надлежало оценить очевидную выгоду — жить, когда другие умрут.

«Ни на суде, ни на войне не следует избегать смерти любыми способами, без разбора». Обращались ли хоть раз в жизни глаза «образованного человека» к этим хрестоматийным строкам? Странная мысль. Сократ — и немецкий следователь в минской тюрьме СД.

Но не идет из ума: «...даже под страхом смерти я никому не могу уступить вопреки справедливости». Уро­ки античной литературы и истории. Во все времена лю­дей делил на две неравные половины такой, в сущнос­ти, простой вопрос: какой ценой может быть оплачена жизнь?

Мама вряд ли вспоминала Сократа. У нее оставалось слишком мало времени, и оно не сомнениям было от­дано. Это я теперь, достигнув ее возраста, снова и сно­ва возвращаюсь к первому, самому мучительному с дет­ства вопросу: могла ли она сберечь себя в том огне ра­ди святого для каждой женщины долга — вырастить своих детей?

Но куда бы я ни обращалась с этим — к ее жизни, к другим людям, к природе, к истории, даже к Сокра­ту — ответ неумолим. Можно выжить с разорванны­ми мышцами и отбитыми почками, даже с переломан­ным позвоночником живут иногда. Но бросить сегодня под ноги врагу все, что сознавал как смысл существова­ния, как свою человеческую гордость, а завтра прийти к детям — с чем?..

Малодушный мог бы еще обманывать себя, отсту­питься от правды: а, может, и выдюжу, может, все ми-нется и забудется, как-нибудь обойдется, только бы смерть перехитрить.

Мама не была малодушной. Все ее тридцать девять лет и еще один — сороковой, недожитый год, — натя­нулись тугой струной, готовой порваться от последнего удара, но не солгать. Да, она выбрала сама. Распоряди­лась собой как свободный человек.

Огненный закат еще пылает над ней, над всем кра­ем. Горят в нем дома, люди. Занялась смертным пла­менем — уже не погасить — и ее жизнь. Нестерпимый жар овевает лицо, добирается до сердца.

— Воды...

— Нет тебе воды, и так подохнешь!

Искаженное злобой лицо — то ли надзирательница, то ли санитарка.

А значит, еще один день прошел. Кончилось дежур­ство молоденькой женщины с участливым лицом, засту­пила ее сменщица. С одной улицы обе — со Слоним­ской, а можно подумать, что с разных планет. Одна здесь, чтобы спасать, сколько в ее силах. Другая помо­гает убивать. Обе — минчанки, обе — наши. Нет, одна только прикидывалась нашей.

А ведь, пожалуй, если копнуть поглубже, у этой зло­бной старухи могут обнаружиться давние, еще за соб­ственный магазин или за мужа-кулака счеты с Совет­ской властью. Предательство тоже классовая борьба. Здесь не только трусость и подлость... Тема для истори­ков. После войны разберутся. Уже без нее. Она теперь сможет добавить лишь еще один факт для изучения. Ес­ли, конечно, кто-нибудь узнает о нем. Факт собственной гибели от предательства.