Ирина Малакович - Портрет матери

Тюремная камера — несколько метров отнятого у вселенной пространства. Мы стоим на пороге, силимся рассмотреть, кто здесь.

Пятеро обреченных женщин. Одну звали Лариса, ка в «Бесприданнице». Такая же высокая, похожая на цы­ганку, — дочь священника. Ее часто видели на цент­ральной улице. Оборванная, голодная, она выкрикивала по-немецки проклятия, и над ней смеялись проходящие солдаты. Война отняла у нее рассудок. Какое-то время ее терпели, потом забрал патруль.

Вторую звали Катя. Очень красивая, но лицо все время закрывала, лежала, отвернувшись к стене. Только и знали в камере, что попала в тюрьму из лагеря воен­нопленных.

Третья не назвала даже имени.

Иногда к ним заходил русский доктор — крупный рыжеватый человек лет под сорок. Из-под халата у не­го виднелись сапоги. Вера рассмотрела: наши, красно­армейские, какие носил командный состав. По всему, этот доктор такой же пленник, как его больные, ко­торым он ничем не может помочь. У него нет лекарств. Правилами не предусмотрено облегчать участь осуж­денных. Доктора приводят только для «порядка». Он может спрашивать о здоровье, давать советы, а если ему удается перешепнуться о чем-то, так это останется с ним, ведь и он обречен.

Все женщины молчаливо признали за мамой особое положение: ее тяжко пытали. И когда врач осторожно приподнимал у нее на плечах заскорузлую от крови и ' гноя рубаху, камера замирала как одно существо. Вера Антоновна не сразу, но заставила себя посмотреть — и не выдержала, заплакала:

— Боже мой, что сделали с человеком!

— А видели бы вы ее раньше, — тихо ответила са­мая молчаливая. — Это не за простое дело.

Без единой кровинки мамино лицо. Не по памяти представляю его — по растрескавшейся фотографии, чудом сохраненной на войне братом. Две детских голо­вы подпирают ее плечи, она в середине, между нами: блестящие счастливые глаза, еле сдерживаемая улыбка и легкая морщинка между бровями.

Надо стереть весь свет, оставить напряженные бро­ви, увидеть совсем другие глаза.

Нет, не могу. Вера Антоновна говорит, что мама бы­ла очень бледной, но спокойной. И попросила вдруг: «Верочка, улыбнитесь мне».

Это было в тот вечер, когда Марина Малакович от­крыла себя.

Времени уже почти не оставалось. А с воли по-пре­жнему никаких вестей. Значит, о ней не знают.

Хоть в чем-то повезло: не одиночка. Последние ее спутницы — женщины, , замученные, растоптанные, жизнь затаилась, почти замерла в них, лишь тугой комо­чек сердца еще стучит, стучит о любимых, о доме... Со­всем молодые... Врач не скрыл от нее, что их ждет.

Вера. Страдающие глаза. Человек в ней не сломлен. А может, она и выживет?.. Пусть выживет — за всех! Пусть дождется!..

Ни документов, ни поручителей, а вот поверила. Ли­цу, глазам, доброму их выражению в этих нечеловече­ских обстоятельствах. Как верила всегда — всем серд­цем.

Да, иногда ошибалась и сейчас платила за ошибку самой высокой платой. Но святое свое непрощение не перенесла на всех, не ожесточилась, не отвернулась от человеческих лиц. Только острее и беспощаднее виде­ла теперь сквозь грим страстей и страданий.

В Вере Антоновне прочла правду.

Когда невероятная счастливая случайность помогла молодой женщине бежать из тюрьмы (ее повели с другими узниками разбирать кирпичи в развалинах, и под купленный кем-то охранник был не очень внимателен — троим удалось незаметно затеряться среди ру­ин), она, рискуя собой, принесла последние слова Марины верному человеку — Насте, связной подпольного горкома. По этому следу каратели не пришли за други­ми жертвами. Цепочка оборвалась лишь в одном месте Провалов за Мариной не было.

Нам надо идти до конца. Еще не кончился послед ний вечер в тюрьме. Последний разговор:

— Я уверена, вы отсюда обязательно выберетесь Вера, и обнимете еще своего сына. Наши подходят...

— Может, и вы дождетесь?

— Нет, — усмехнулась, вместо того чтобы запла­кать. — Завтра утром за мной придут. Вот увидите, с розовым листком — так у них здесь заведено, — это конец. — Ив ответ на протестующее движение не по-женски твердо: — Кто видел в лицо своих предателей, в живых не остается.

Как обожгло! До сих пор не остывшие слова: «Кто видел в лицо своих предателей»... Это — для нас. Я ви­жу не только перепуганную доносчицу, но и ту очную

ставку, где из маминых рук были со знанием дела и беспощадностью выбиты один за другим все отрицания и отводы.

Надо перенести бесконечную и такую короткую ночь, без единого проблеска света.

Закат давно догорел. И в пламени его сгорела вся боль. Ее больше нет в ней. Тело стало неощутимым, не­весомым. Она может распрямиться, угадывая легкую послушную силу, и, чуть оттолкнувшись, отделиться от окровавленного тюфяка, пройти сквозь стены камеры, подняться над тюрьмой — все выше, выше. Маленькие черные люди внизу что-то злобно кричат, суетятся, да­же подпрыгивают, чтобы дотянуться до нее, схватить. Цепкие пахнущие железом руки поднимаются к ней, растут.

Не достанут! Океан холодного чистого воздуха омы­вает ее и несет над землей. Как в детстве, когда так лег­ко было перед рассветом взлететь над темной хатой и в светлеющей высоте коснуться первого утреннего об­лака.

Подняться, куда захочешь. Свободна! Услышать пле­щущий живой звук — гуси летят. Земля в ранах окопов и развалин погружена еще в стылую тень. А вверху, в предчувствии близкого солнца, идут клином птицы. Зна­чит, есть где-то озера с тихой водой, родники, не замут­ненные взрывами. Жива жизнь, чьи законы она исполня­ла, сколько хватило сил. Бросалась на помощь по перво­му зову, усмиряла боль, исправляла ошибки в тетрадях. Она не изменилась. Ничего у них не вышло. Это выше, выше их мучительства и мести.

Птицы пролетели.

Рассвет все медлит, оттягивая минуту, когда загре­мит отпираемый замок.

Вера Антоновна, еще не седая, 27-летняя, сидит на нарах у самой двери. Входит конвой, впереди полицай, он помахивает розовой бумажкой.

Встать, не показывая своей слабости, сойти босиком по каменным ступеням вниз и не почувствовать холода остывающей осенней земли. Глоток октябрьского возду­ха — как он горек и крепок! Только бы не упасть. Уви­деть быстро несущиеся тучи и яркий просвет с высоким белым облаком — совсем летним, прощальным...

Полицай подталкивает к крытой зеленой машине. За открытой дверцей — черный провал. Там хватит ме­ста многим. Ларису выводят следом, она озирается не­понимающе. У Кати испуганное лицо: «Казнь? Вот сей­час нас расстреляют?» Надо помочь ей хотя бы взгля­дом. Не расстреляют, Катя. Это душегубка.

Дальше не могу идти.

На нарах у мамы, под тюфяком, остался начатый дет­ский носочек. Молодая санитарка принесла тайком тол­стые деревянные спицы, чтобы человек учился заново двигать пальцами.