Ирина Малакович - Портрет матери

Как-то нескладно получилось, прямо с середины. Но одни вежливые улыбки не годились для нашего раз-, говора. Пусть и он хоть на мгновение вернется на двадцать шесть лет назад — только так я узнаю его и смо­гу говорить о главном.

На лице Карла ничего не дрогнуло и не открылось. Все та же выжидательная улыбка, означавшая только! «Я вас слушаю».

Девушка в ярком оранжевом свитере наклонилась к Карлу и принялась тихонько объяснять что-то. Как же я ее раньше не заметила? Когда мы входили, Клаус ска­зал, кажется, о дочери хозяина дома. А ведь она сей­час переводит отцу мои слова, и он поднимает брови; все выше и смотрит очень серьезно. Потом молчит. И все молчат.

Теперь между нами живая натянутая нить. Видно, он все-таки не ожидал такого разговора.

— Расскажите, где вы слышали обо мне и что? — В его голосе сдержанное напряжение.

Рассказываю все, что знаю. Юная переводчица с со­чувственным выражением переводит про дачный поселок и подпольную организацию, про партизан и связных. Я говорю:

— Палик, Потечево, Смольница...

Вокруг меня только немцы, за окном Берлин — мне вдруг кажется, что меня не понимают.

Как переводится на немецкий «партизанская зона»? А «связная»? В их языке этим словам придавалась скорее всего отрицательная окраска. Да произнеси как нейтральное название «озеро Палик», и потеряется самое главное — затаенность, сокровенность. Потому что Палик не географическое понятие, это скрытое от вра­га сердце партизанского леса.

Голос не подчиняется мне, словно я говорю на сильном ветру и слова относить в сторону. Хочется закричать изо всех сил, чтобы они услышали наконец.

— Чудны лес, — произносит вдруг по-русски Карл молодым голосом. Он выговаривает этот необязатель­ный для иностранца эпитет с резким акцентом, но с такой силой, что в краткой фразе поместились еще десятки невысказанных слов. Он помнит!

И сразу расколдовался весь разговор, и мы начали слышать друг друга.

Он говорит про партизанский лагерь у реки Берези­ны, про костры и «Дуглас», к которому бежали с деть­ми, с ранеными на носилках. Потом про минскую оперу, заваленную одеждой расстрелянных. Про какого-то то­варища Ваню: он прилетел из Москвы и доставил Кар­ла в Ставку.

Каждое воспоминание помещается в одной-двух фразах и ощутимо наполненной паузе. Все слушают. Белокурая жена с кофейным подносиком. Невозмути­мая дочь в оранжевом свитере. Сдержанный Клаус из газеты. Каждому из них и слова и паузы говорят, на­верное, свое.

Мне видно, как рассказчик сужает круг, приближа­ясь к самому важному сейчас для нас обоих. К его ухо­ду от «своих» к «нашим».

Но, приближаясь, он идет все медленнее. Паузы в его рассказе все длинней. Мне кажется, он вот-вот оста­новится.

Еще нет. Он встает и несколько раз повторяет одни и те же слова:

—Вы ошиблись, считая меня военным. Я был инже­нером по телефонной связи. У вас неточные сведения.

Теперь все. Карл знает, о чем я сейчас думаю. Вне­сена необходимая поправка. В той истории не было бездумного служаки в высокой фуражке. Был обычный человек со своими собственными взглядами на войну, со здравым смыслом и совестью. Очень много сказал он этим настойчивым: «Я не был военным»,

Он не станет объяснять в подробностях, как было де ­ло. Некоторые события на войне имеют свои, не под­лежащие оглашению, стороны. Даже и через 26 лет.

—Скажите, прошу вас, вы помните женщину в том гарнизонном поселке? Ее звали Марина.

—Я не должен был знать имена.

Снова остановка. Самая мучительная. И быстрый, как внезапное решение, второй ответ:

—Я виделся с вашей мамой три раза. Встречи были короткие. Нельзя было говорить много. Первый раз нас, познакомили. Второй раз передо мной была поставлен на боевая задача. Потом — уход, она провожала нас до безопасного места.

Сколько нужно времени, чтобы сказать несколько слов? Минута. Она застыла, и неподвижное пространство вокруг меня было только дверью, чуть-чуть приоткрывшейся, чтобы я смогла увидеть совсем немногое из навсегда скрытого.

—Очень точный человек. Ни одного лишнего слова. Полная определенность: задача, условия, сроки. Ни ма­лейшей неясности. Больше всего запомнилось это — четкость.

Минута кончилась. Дверь закрылась. Время побежало стремительно дальше. Кофе, адрес, сувениры. «Хорошо бы встретиться еще». «Приезжайте в Москву».

Прощание, снова редакция, последние визиты. А над всем этим несколько скупых слов, которых мне хватит чтобы расшифровывать всю жизнь:

«Она была точной. Определенной».

Пришла в назначенное время и место?.. Не только, не только. Хотя, если вдуматься даже в это... Встреча происходила в поселке, десятки глаз скрещивались н прохожем: куда идет человек, к кому, зачем?

Точность подстерегаемого.

Четкость на острие.

Определенность смертельного выбора. Для того, кому еще только предстояло решиться кто был в мучительной власти сомнений о будущем, ко­лебаний между «должен» и «могу», нужнее всего было именно впечатление человеческой цельности.

Берлин обошелся без чуда. Но он добавил к портре­ту матери черту, которую можно не увидеть с близкого расстояния.

ЧЬИ МЫ

Как бы я стала узнавать маму, проживи я с ней рядом двадцать, тридцать, пятьдесят лет (бывает ведь и такое счастье)? Ее лицо стало бы для меня при­вычней собственного и, смотрясь в него каждый день, не надо было бы мучиться мыслью, что мало знаешь родного человека.

Наверно, маму узнают в ее любви: хватит на всю жизнь — узнают всю жизнь.

— «Какой она была?» —с усилием спрашиваю в кон­це разговора у всех, кто ее помнит. И сама чувствую противоестественность положения. Люди от моего воп­роса не то чтобы смущаются, а какое-то мгновение ста­раются примириться с необходимостью объяснять доче­ри про родную мать.

— А вот такая была, слушайте. Я, семнадцатилетний отчаянный мальчишка, прибежал к ней: «Марина Федосовна, винтовки в поле! Лежат там около большого сто­га, видно, наш обоз остался. Как бы фрицам не по­пали...» Она, ни слова не говоря, накидывает платок, подпоясывается по-крестьянски веревкой, запрягает в сани партизанскую лошадь. Среди белого дня — скорей в это поле. А немцы же кругом. Сын малый один в ха­те плачет. И снег в поле глубокий, выше пояса... Но ору­жия партизанам так не хватало, все связные шли с од­ним: «Винтовок, патронов!»

— На вид я бы дала ей лет 26—28. Мы встретились в самые первые дни оккупации, посреди всеобщего раз­вала и неразберихи. В дом, куда я кое-как пристрои­лась со своими двумя дочками прислугой, Марину взя­ли на несколько дней, чтобы обшить дочь хозяйки. Здесь готовились во всем блеске встретить «новую власть». Вечером я сидела на крылечке и думала о своем. Был необыкновенный закат. В той стороне, где, Минск, все небо от края и до края залило красным как будто город все еще горел. Сзади послышались шаги. Марина тоже смотрела на вечернее солнце, и н лице у нее была такая мука! Мы встретились в самые первые дни оккупации, посреди всеобщего развала и неразберихи, что еще две недели назад была врачом. «А учила студентов». Мы обнялись, заплакали и больше н чего не говорили. Общая беда сблизила нас сразу, один вечер. Потом мы часто встречались по делам, которые нас крепко связали, но до самого ареста я помню ее всегда такой — до предела, до неостороженности искренней.