Джейн Биркин - Дневник обезьянки (1957-1982)

Без даты, полночь

Не знаю, что мне делать. У меня такое ощущение, что из-за меня в Серже просыпаются его худшие черты. Я пытаюсь убедить его бросить пить, но понимаю, что мне это не по силам. Теперь я все чаще возвращаюсь домой одна. Он просиживает в барах до утра, и ему все равно, с кем пить. Он потом ничего не помнит, а если рассказать ему, что он вытворял, он отвечает, что это его жизнь и кто я такая, чтобы донимать его своими нравоучениями. Два дня назад мы страшно поссорились.

Май, 22 часа

Господи! Что вчера было! Я ужинала с Дианой Дюфрен. Мы выкурили косяк и, разумеется, перебрали со спиртным. Вдруг у меня появилось жуткое ощущение, что я нахожусь не здесь, а где-то далеко-далеко. Я смотрела на свои колени, и они надувались у меня на глазах. Я попыталась заговорить, но язык не слушался. Несмотря ни на что, мы потащились в «Элизе-Матиньон» на день рождения к Ростроповичу. У меня кружилась голова. Я села, и мне снова показалось, что стул подо мной проваливается. Ростропович положил мне руку на плечо, но я даже не подняла на него глаз; я не отдавала себе отчета в том, что рядом со мной маэстро. Потом мне стало по-настоящему плохо, очень-очень плохо, я вскочила и бросилась к дверям. Диана, добрая душа, вышла со мной, якобы «подышать». Но и на улице мне не стало лучше. Я поехала домой, и там меня вывернуло наизнанку. Примерно в пять утра я приготовила себе рубленый бифштекс и легла спать, так и не дождавшись Сержа. Он вернулся около восьми и сказал, что я проявила неуважение к Ростроповичу, которого я обожаю, тем, что отказалась с ним сфотографироваться и позорно сбежала. О-хо-хо! Но я не в состоянии соревноваться с Сержем в пьянстве.

Май

Два дня назад в церкви Сен-Жермен прошла поминальная служба в память об Аве. Никто из киношников не явился, хотя я развесила объявления повсюду, во всех студиях вплоть до Эперне. Никто не пожелал потратить час своего времени, чтобы помянуть человека, который на протяжении месяцев делал их счастливыми. Пришли только Ян Ле-Масон и месье Александр. Они оба любили Аву и высоко ценили ее талант. Месье Александр повел себя очень любезно, что невероятно тронуло родителей Авы, которые этого не ожидали. Священник оказался настоящим артистом, но, пожалуй, чуть переигрывал. Он ведь лично не знал Аву, поэтому его пафос выглядел слегка натянутым. Впрочем, до начала службы родители Авы целый час рассказывали ему о своей дочери, так что я не исключаю, что он был вполне искренен. В любом случае это несущественно, главное, что все это было бесконечно далеко от того, что произошло в Вене. Он говорил о Божьем милосердии, а у меня перед глазами стояло ее посиневшее лицо с остановившимся взглядом, морг, кафель туалета и запотевшие от холодной воды трубки под ее телом, лежавшим на мраморном столе. Все кончено. Гроб, могильные черви – все это не имеет никакого значения, если я больше никогда не увижу ее мягкой ласковой улыбки. В одну секунду все вокруг меня исчезло, осталось только ее восковое лицо, смотревшее на меня с немым упреком. Так что мне было за дело до слов кюре? Если родителям Авы они приносят облегчение, тем лучше, пусть черпают в них утешение, но только я знаю, что это ненадолго, потому что очень скоро тоска вернется и они вспомнят, что больше никогда не смогут ее потрогать. Все, что было ее жизнью, отныне отсечено навсегда. Смерть – это стена, огромная темная стена, дверь в которой исчезает, как только в нее уходит умерший; в этой стене нет окон, нет света, нет надежды на весточку. Жена Бижу, брата Авы, потеряла сознание. Ее отправили домой и вызвали врача. Пришел Ив, и родители Авы, которые едва держались на ногах от горя и усталости, были страшно ему благодарны. Серж проводил нас в ресторан напротив, где мы поужинали, а потом отвез родителей Авы в отель. Они были не в себе и нуждались в отдыхе. Бижу плохо себя чувствовал; служба произвела на него угнетающее впечатление. И он, и Эвелина выглядели неважно, оба мертвенно-бледные. Странно, но меня не покидала мысль, что Ава не обиделась бы на меня за то, что я не плакала. Я хотела, но не могла. У меня в голове все как будто заледенело, церковь, священник – все казалось мне каким-то не таким, хотя я видела, что он старается. Накануне я плакала от бессильной ярости, пока как сумасшедшая носилась по Парижу со своими объявлениями, которые писала в такси и обводила черной рамкой. Я заходила в те места, где мы с ней бывали вместе, понимая, что больше никогда ее здесь не увижу. От горя меня будто скрутило изнутри, я пыталась преодолеть охватившее меня отчаяние и продолжала свою гонку по редакциям газет – France-Soir, Le Figaro, Le Monde, Matin , – чтобы успеть опубликовать объявление. Пока я так бегала, у меня было чувство, что я приношу ей какую-то пользу, но потом вновь нахлынуло ощущение пустоты. Этому горю ничем не поможешь. Знаешь, Ава, иногда я тебе завидую – ты стала свободной. Я не так уж часто радуюсь тому, что еще жива, – разве что ради Кейт и Йотты, но теперь я понимаю, каково это – терять любимого человека. Я не могу не задаваться вопросом: кто следующий. Мама? Папа? Серж? Когда зазвонит телефон? Во мне поселилась уверенность, что он зазвонит. Что это только вопрос времени.

28 мая, Дуайон

Вернулась в Париж поездом. Мы с детьми ехали в разных вагонах. Идет дождь. Только что отметили Троицу. Были Кейт со своими друзьями, Шарлотта и ее подружка Сунита, похожая на больного кролика. Бедняжка, у нее аллергия на лошадей, а что я для них придумала? Верховую прогулку!

Вчера вечером у нас ужинал Ригидель [190] Яхтсмен, совершивший одиночное кругосветное путешествие. Меня попросили выступить в роли «крестной матери», когда его судно спускали на воду для участия в «Ромовом рейсе». Я поклялась себе, что больше никогда не соглашусь на что-либо подобное, потому что его яхта столкнулась с паромом и вскоре сошла с дистанции. Мы с Сержем услышали об этом по радио. Поэтому, когда меня просят «окрестить» очередную яхту, я всегда отвечаю: «Вспомните Ригиделя…» , который снова отправляется в кругосветку. Честно говоря, у меня было паршивое настроение, и ужин показался мне невыносимо скучным. Надо было мне тоже пригласить кого-нибудь из своих друзей. Серж на студии, делает запись с Денёв и Депардьё. Днем я с ним разговаривала. Он четыре дня не пьет и от этого страшно подавлен. Абстинентный синдром. Сумеет ли он когда-нибудь преодолеть свою тягу к спиртному? Его пьянство – это мой кошмар. Алкоголь делает его совершенно другим человеком, чужим и страшным. Иногда он говорит, что теперь, когда у него есть все – слава, деньги, популярность, – ему для остроты ощущений не хватает одного: совершить убийство. Раньше он никогда так не говорил. Не представляю себе, чем это все кончится. Мне так плохо, что хочется умереть. Пусть убьет меня. А что? Я так устала от жизни с ее бесконечными трудностями. Мне кажется, что я все делаю неправильно. Я замечаю, что он как будто отодвинул меня в сторону, давая мне понять, что я могу начать все сначала с кем-нибудь другим. Но я не хочу ничего начинать сначала. Лучше умереть. Серж по-своему любит меня, и никакой другой любви я за последние 12 лет не знала. Не думаю, что я понимаю, как можно любить по-другому. Уже слишком поздно. Я чувствую в себе странное и необъяснимое желание быть битой. Только так меня можно наказать за эту судорожную жизнь, не признающую никаких правил. Рано или поздно мне придется за это заплатить, так почему не сейчас? Разве я способна хоть кому-нибудь из живущих на земле объяснить, что со мной происходит? Если бы еще у меня внутри не сидел судья-морализатор! Но он там сидит, и это причиняет мне невыносимую боль. Мне 33 года, скоро я стану старухой, но вот появляется человек, настолько влюбленный в меня, что у меня почти нет сил сопротивляться, до того мне хочется узнать, что же это такое – быть по-настоящему любимой. Я знаю, что никогда не изменюсь. Я точно знаю, что никогда не смогу полюбить другого так же сильно, как я люблю Сержа, – несмотря на всю его спесь и высокомерное равнодушие. Или как раз поэтому?