Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

Шум, поднятый напуганными «экспертами», не имел реальных оснований. У них не было ни малейшего понятия о том, какие люди управляли Советским Союзом, что двигало ими и к чему они стремились. Когда двадцать лет спустя читаешь их «Бюллетень», создается впечатление, что он был написан кучкой истерических невежд, которые разбирались в физике, но мало в чем еще. Незнание истории и отсутствие воображения формировало у них убеждение, что советские лидеры были движимы паранойей, вызванной столетиями вторжений (мнимых), и что главная задача американской дипломатии заключалась в том, чтобы постоянно успокаивать их, поэтому делался упор на встречи на высшем уровне и на переговоры по контролю над вооружениями. Бытовало мнение, что чем более сурово относиться к русским, тем более упрямыми и агрессивными они станут.

В июне 1982 года меня посетил канадский посол в Москве Роберт А. Д. Форд, который выразил такого рода общепринятые взгляды, надеясь убедить меня, что наша политика по отношению к Советскому Союзу была в основе своей неправильной. «Наилучшая политика, — уверял он меня, — должна убедить советское руководство, что Соединенные Штаты не желают развала режима и распада империи. Только такая политика имеет шанс убедить Москву сократить военные расходы и заняться своими внутренними преобразованиями» [46].

Каждая сентенция в этом высказывании оказалась ошибочной. Это был пример «зеркального отражения» в самом худшем его варианте. Я не слышал о том, чтобы посол Форд или какой — нибудь другой дипломат, имевший такие взгляды, когда — нибудь отказался от них или признал, что он ошибался.

В наши дни трудно понять те страсти, которые порождали переговоры по контролю над вооружениями. Это было непосредственным результатом активно распространяемого Москвой мнения, что в ядерный век единственное, что имело значение, — это избежать войны; следовательно, не нужно чинить препятствий коммунистической деятельности в любой части мира, потому что не делалось ничего, кроме поддержки стихийных местных движений за социальную справедливость и/или национальное самоопределение. При поддержке западного либерального общественного мнения Москва настаивала на том, что переговоры по контролю над вооружениями были альфой и омегой отношений между Востоком и Западом. Ничто другое не имело значения. На самом же деле эти переговоры были пустым ритуалом — для внушения напуганному обществу, что они уменьшали угрозу ядерной войны и таким образом склоняли Запад быть более уступчивым Москве.

Если рассуждать беспристрастно, позиция лобби по контролю над вооружениями основывалась на явном противоречии. Те же самые люди, которые, чтобы предотвратить наше наращивание вооружений, настаивали на том, что ядерное превосходство не имеет никакого смысла, считали необходимым уменьшить наш ядерный арсенал. С одной стороны, они изображали ядерное превосходство как нечто бесполезное на том основании, что обе стороны уже имеют арсеналы, достаточные для того, чтобы уничтожить жизнь на земле сто и более раз. А с другой — утверждали, что прекращение наращивания этих арсеналов делало мир более безопасным. Каким образом? Почему мы должны чувствовать себя в большей безопасности, если вместо того, чтобы быть уничтоженными сто раз, у нас была бы перспектива уничтожения «только» пятьдесят раз? Или десять раз? Эта логика не имела никакого смысла, но миллионы людей тем не менее дали себя убедить, что переговоры по контролю над вооружениями делали завтрашний день более безопасным.

В 1980 году в Чикаго я принял участие в диспуте с известным вашингтонским адвокатом Полом Уорнке, который ранее возглавлял Агентство по контролю над вооружениями и разоружению. Он утверждал, что, если Договор по ограничению стратегических вооружений (ОСВ‑2) не будет ратифицирован, возрастет вероятность третьей мировой войны. На самом деле этот договор никогда не был ратифицирован и никакой третьей мировой войны не последовало. Строб Талбот, в то время журналист, работавший для еженедельника «Тайм», а позднее заместитель госсекретаря при Клинтоне, опубликовал в 1984 году книгу «Смертельный гамбит», в которой подверг критике отказ Рейгана возобновить переговоры по контролю над вооружениями, что, исходя из названия книги, автор считал чреватым потенциальной катастрофой.

Истина была противоположна тому, что все считали правильным: чем в большей безопасности чувствовали себя советские лидеры, тем более агрессивно они себя вели, и наоборот. Единственный раз, когда они проявили уступчивость и сговорчивость по отношению к иностранной «капиталистической» державе пришелся на 1940–1941 годы, когда они опасались, что, завоевав континентальную Европу, Гитлер повернет против них. Чтобы умиротворить его, они увеличили поставки продовольствия и стратегических материалов и даже выдали ему германских коммунистов, нашедших убежище в Москве. Нужно признать, что в отношениях с США они проявляли озабоченность, но эта озабоченность имела иные причины, чем те, которые приписывало ей общепринятое мнение. Пока Соединенные Штаты были свободными и процветающими, советские лидеры не могли быть спокойны, потому что эти свобода и процветание были занозой, угрожающей их авторитету в собственной стране. Поэтому, что бы мы ни предпринимали, исключая саморазрушение, они видели в нас угрозу и действовали агрессивно, особенно если полагали, что могут делать это безнаказанно. Как выразился Джордж Кеннан, они были враждебны к нам не по тому, что мы делали, а по тому, кто мы есть. Агрессивность была присуща их системе. Только после развала этой системы стал бы возможен мир, что и случилось после 1991 года.

Но в то время подобные рассуждения казались совершенно бессмысленными. Когда администрация Рейгана приняла стратегию подталкивания Советского Союза к реформе, она натолкнулась на стену враждебности как внутри, так и вне правительственных кругов. В 1984 году Талбот писал: «В частных разговорах некоторые чиновники администрации президента, особенно профессиональные дипломаты и аналитики разведки с большим опытом работы по советским делам, не только отвергали идею о том, что Соединенные Штаты могут влиять на советскую внутреннюю политику, но и верили в то, что советские деятели принимали подобного рода теоретизирование таким, каким оно было на самом деле: не экстремистским,

широко распространенным на периферии правительственных кругов» [47].

Талбот отметил меня как главного «теоретика» «подобного спорного утверждения об уязвимости внутренних процессов в Советском Союзе по отношению к внешнему воздействию» и соглашался с советскими представителями в том, что я был «экстремистом».