Николай Жеребцов - Представитель П/Я

— Ох и слез будет!

Еще его доставало скупердяйство шефа насчет отгулов. За субботу или воскресенье, проведенные в пути, положен отгул. Он все записывал в толстую тетрадь к Выругаеву и очень злился на шефа, когда тот говорил:

— Костя (или Вася), ну какие у тебя могут быть отгулы?

— А вот (на манер гроссмейстера), у меня все записано.

Раз он решил отомстить. В тот день шеф вышел из своего кабинета и объявил отделу:

— Меня завтра не будет…

Не успел он досказать, почему его завтра не будет, как Костян подсуетился:

— Юрий Васильевич! Ну какие у вас могут быть отгулы?

Шеф, как всегда, поморгал глазами и ничего не понял. Он просто хотел ехать на следующий день в арбитражный суд, для опротестования штрафа.

Второй раз Кольский полуостров принял меня более радушно. Лето, июнь, и никаких штормов. Правда, в ожидании посадки на теплоход пришлось жить в североморской «Ваенге», так как в «Арктике» мест не оказалось. Сосед по комнате попался на редкость разговорчивый. Приятели называли его Юрцом. Служил он на ракетном крейсере «Киев», что стоял на рейде Североморска. Юрец был еще очень молод и в свободное время любил поупражняться в красноречии.

Не пощадил он и родное судно, рассказав, как однажды на крейсер с концертом приезжал женский ансамбль «Березка».

Ансамбль водил с экскурсией по судну сам капитан, имея при себе наиприличнейший парадный мундир, и с нескрываемой гордостью рассказывал о мощи отечественного флота, как вдруг по громкой связи по крейсеру стал транслироваться разговор боцмана с коком. Наверно, на камбузе кто-то нечаянно нажал кнопку громкой связи, и вся команда вместе с экскурсантами узнала немало пикантных подробностей про мать, крестителя и ангелов кока.

Капитан побледнел, как будто его заставили чихнуть в чан с крахмалом, и стал теребить старпома за рукав, чтобы бежал и быстрее выключил.

На камбузе в это время боцман, скорее всего, увидел, что кнопка включена — взял да и выключил, чтоб не мешало вдохновению. Старпом влетел как ураган, ткнул пальцем в кнопку, и по судну пронеслось:

— Твою мать! Ты тут матюгаешься, а по кораблю два вагона б…ей шастает!

Когда у Юрца истощалось красноречие, я уходил на побережье слушать волны. Мне нравилось смотреть на чаек и бакланов, озабоченно клюющих песок возле кромки воды.

Незаметно приспела посадка на «Аллу Тарасову» — очень хороший, нет, самый лучший в жизни теплоход. Он тоже был полон солдат, но солдаты были веселые, летние. На верхней палубе, в общем салоне, громогласно хохотал огромной комплекции и латышской внешности детина:

— Ну, я и двинул-то ему всего только раз! За что же судить-то было?

Позже выяснилось: он действительно латыш, намял своему земляку за нелучшие дела физию, и его возили на суд в Мурманск. Правда, оправдали и отправили обратно в часть.

Веселый латышский богатырь оказался мне попутчиком: он и сопровождающий его лейтенант были из харловской части, куда и был мне вызов.

С теплохода мы перегрузились на мотодору, моторную лодку, так как в захолустной Харловке не было причала. Да, собственно говоря, вообще не было никакой Харловки — только войсковая часть.

С мотодоры пришлось выпрыгивать в прибрежную воду, и мне не повезло: сзади накрыла большая прибойная волна.

Мы шли по песчаной косе: впереди латыш с лейтенантом, сзади — я, всхлюпывая ботинками при каждом шаге.

Миновали старое поморское кладбище — все, что осталось от Харловки, славившейся когда-то императорской семгой. В конце кладбища, за выветренными крестами, виднелись две железные, крашенные в синий цвет, пирамидки с красными звездами.

— А это чьи могилы?

— А… Это? — охотно отозвался латышский детина, — приезжали к нам тут двое доработчиков!

В мокрых ботинках юмор и сатира воспринимаются очень плохо.

Семги в Харловке давно не стало. Она любит кристально чистую воду, а тут, на побережье, войска ПВО: дизельные кабины, из которых просачиваются в реку солярка, масло и прочий гайморит. Семга теперь живет в соседней Норвегии.

А насчет двух могил латыш-таки наглядел в прибойную воду. В тот день приехали в часть два маячника: дела поделать, со спиннингом побродить. Приехали на моторке и в тот же день уплыли.

Утром с маяка сообщили, что их лодку нашли пустой, вблизи острова. К вечеру на остров дул сильный ветер, и они не смогли причалить. Мотор нашли в воде, привязанный длинным ремнем к перевернутой лодке. Хотели, видимо, использовать его как якорь, но из-за этого лодку перевернуло. Выбраться в большой прибой на скалистый берег почти невозможно, а держаться на воде в спаспоясе можно недолго: в Северном море человек, попавший в воду, живет полчаса от силы, затем следует переохлаждение.

Много раз везло на погодные причуды. Январский Норильск, и температура за окнами гостиницы минус сорок восемь. Заштурмуешь аляску так, что становишься похожим на огромную черную электробритву «Бердск», и — в гастроном или в кафе, кушать оленьи сосиски.

На точки выезжать стоит только в глухом теплом кунге с печкой внутри. Кунг, или, вернее, военный автомобиль «Урал», подходит к дверям гостиницы.

В общем, не видел никакого Норильска.

В туркменский Ак-Тепе попал в июле, когда термометр выдавал сорок три в тени.

Извольте пожить, как древнегреческий циник, в бочке — в старой цистерне, оборудованной под жилье.

Днем лежал, обложившись мокрыми простынями, на койке, почитывая досужие исторические вымыслы. Ночью на пустыню опускалась неспокойная прохлада: выходил побродить по дорогам. Ночью здесь тишины не бывает. В оазисах противно верещат древесные лягушки и еще кто-то, по открытым местностям с топотом носятся ушастые ежики.

Охо-хо русским парням, которых судьба загоняла сюда служить. Есть ведь туркмены, много туркменов… Так нет же, туркменов — в Норильск! Должны же все узнать свою страну. Вот таковский, блин, туризм!

Вершиной счастья было плюхнуться на сиденье самолета, летящего на Урал.

Включил верхний вентилятор — вокруг лица завертелся прохладный воздух. Очень хотелось нажать кнопку вызова бортпроводницы, и когда она придет, закатив глаза, тихо прошептать:

— Стюардесса! Мне… очень… очень…хорошо!

Еще был Кизил-Атрек, куда пришлось добираться шесть часов из Кизил-Арвата.

Шофер ЗИЛа, коренной житель, Байрам-кули, всю дорогу молчал, но по приезде оказал восточное гостеприимство: пригласил во двор дома, разостлал ковер, накормил и напоил верблюжьей простоквашей — чалом.

На дворе была глубокая ночь, и в полной тишине откуда-то неподалеку доносились страшные звуки. Не то хрип, не то бульканье.

— Это спит мой верблюд, — сказал Байрам-кули, — три месяца он жил пустыня. Теперь пришел и спит.