Иван Лыков - В грозный час

— Вот и накаркали! — Захар Назарович метнулся к телефону. Связь работала, и он тут же приказал поднять полк по боевой тревоге.

Мы бросились со второго этажа вниз, к выходу. Мой ординарец первым делом схватил автомат, вещмешок и батарейный приемник, который мы давно возили с собой для прослушивания последних известий. И вот, сбегая вниз по лестнице, он совершенно случайно включил его. Раздался знакомый голос Левитана:

— …С победой вас, дорогие товарищи!..

— Захар Назарович! — кричу командиру полка. — Отставить тревогу. Победа, Захар Назарович, победа!!!

С разлета бросаюсь к нему в объятия. Целуемся, затем выхватываем свои пистолеты и выпускаем по обойме в небо. А рядом, приплясывая от радости, салютуют из автоматов бойцы.

Так пришел к нам день, которого мы ждали четыре долгих, казавшихся нескончаемыми года.

Вскоре 49-й отдельный гвардейский тяжелый Красносельский Краснознаменный, ордена Кутузова полк прорыва своим ходом отправился на Родину. В его славной истории это был самый радостный, самый счастливый марш! На всем пути следования нас забрасывали цветами, одаривали улыбками, сжимали в крепких объятиях.

Так благодарная Родина отдавала должное своим сыновьям. Так она встречала победителей.

Итак, война закончилась. Мы добили фашистского зверя в его собственном логове. В ночь на 1 мая над куполом рейхстага в Берлине взвилось Знамя Победы.

Вот уже более четырех десятилетий прошло с той поры. Над нашей социалистической Родиной — мирное небо. Казалось бы, череда прожитых послевоенных лет должна была бы как-то сгладить остроту пережитого в грозовые годы.

Но нет, память сердца жива! К нам, фронтовикам, она приходит довольно часто. Приходит подчас мучительной бессонницей, когда ноют к непогоде старые раны. Приходит, когда вчитываешься в чьи-либо воспоминания о войне. И тогда, вместе с автором идя по пройденным им дорогам, узнавая о подвигах незнакомых, но таких близких тебе по духу и судьбе людей, видишь и своих боевых друзей-товарищей, с которыми поровну делил и боль отступления, и радость побед.

Видишь живых и павших. Видишь людей и обелиски. Видишь, наконец, безымянные холмики, затерявшиеся в лесных чащобах или на изрытых воронками, обожженных войной полях. Ох, как много же их на земле России!

Да и только ли России? Ведь советский воин-освободитель прошагал чуть ли не через всю Европу, неся народам свет после непроглядной ночи гитлеровской оккупации. Терял боевых побратимов, ставил на братских могилах памятные обелиски.

А подчас лишь пробитая осколком каска на земляном холмике была памятником павшему герою. Потому что редки и скоротечны выдавались передышки между жестокими боями.

Но война есть война. Случалось, и холмики не вырастали над телами погибших воинов. Но память о них ложилась рубцом вечной боли на наши сердца.

Выше ужо упоминалось о том, что в тяжелейшем бою у деревни Крутицы без вести пропал комиссар нашего полка старший политрук Алексей Лазаревич Иванов. Нам долго не удавалось узнать что-либо о нем. Но однажды в наше расположение явился боец-пехотинец, бежавший из фашистского плена. Он-то и рассказал нам о последних минутах жизни старшего политрука А. Л. Иванова.

Дело было так. В самый разгар боя у деревни Крутицы, когда наш батальон оказался в исключительно трудном положении, комиссар полка решил во что бы то ни стало пробраться к нам, личным примером воодушевить бойцов и командиров батальона на новые ратные подвиги. Он, конечно, даже и не предполагал, что в тыл полка уже просочились группы вражеских автоматчиков. На одну из таких групп Алексей Лазаревич и натолкнулся при подходе к Крутицам.

Гитлеровцы решили взять его живым. Не ведая, что перед ними не рядовой боец, а комиссар — один из тех людей, которых они особенно люто ненавидели, а еще сильнее боялись, фашисты еще издали стали кричать ему:

— Эй, рус! Москва капут, сдавайсь!

Но в ответ старший политрук Иванов полоснул но гитлеровцам из автомата. Те тоже открыли огонь.

Пули щелкали по кустарнику, хлюпали по грязи. Алексей Лазаревич отполз от дороги, втиснулся в неглубокую канавку и оттуда вновь послал очередь в фашистов. И так на все их предложения: «Рус, сдавайсь! Москва капут» — комиссар полка отвечал свинцом.

Но вот опустели диски, в пистолетной обойме остались всего лишь два патрона.

— Один вам, другой — мне, — сказал вслух старший политрук А. Л. Иванов, тщательно целясь в долговязого эсэсовца, который был к нему ближе других.

Резким хлопком прозвучал выстрел — и фашист с маху рухнул на дорогу.

Теперь — последний патрон…

Комиссар полка уже поднес было пистолет к виску, но в этот момент раздалась близкая автоматная очередь…

Очнулся Алексей Лазаревич в каком-то сарае. Первое, что услышал, были стоны. С трудом разлепил веки и увидел лежавших вповалку на грязном полу наших бойцов. Многие из них были ранены.

Из-за неплотно прикрытой двери сарая доносились чужая гортанная речь, громкий самодовольный смех, пиликанье губных гармошек.

Значит, плен…

Попробовал встать, но острая боль опять опрокинула навзничь, и комиссар полка впал в забытье.

Сколько пролежал так, не помнил. Очнулся оттого, что в сарай вошел здоровенный, краснорожий эсэсовец. Равнодушным взглядом окинув раненых советских бойцов, он, выставив перед собой толстый указательный палец, сказал:

— Пук, пук! Стреляйт! — И загоготал утробным, екающим смехом.

— Сволочь! — послышался в ответ чей-то выкрик.

— Вас? — насторожился эсэсовец. Он, конечно, не понял смысла сказанного, но догадался, что бросили ему что-то оскорбительное.

— Показал бы я тебе, рыло фашистское, если бы не осколок в ноге, — снова прозвучал тот же голос.

Эсэсовец теперь, видимо, заметил говорившего и направился в угол сарая. Он не счел даже нужным обходить лежащих на его пути раненых, пер напролом, наступая коваными сапогами на людей.

— Не смей! — собрав в себе все силы, крикнул ему старший политрук А. Л. Иванов. — Не смей, мразь!

Крик получился тихим — во рту все спеклось от жажды. Но эсэсовец его услышал. Изобразив на свекольном лице удивление, он подошел к Иванову, постоял над ним, наблюдая, как тот в отчаянной ярости пытается встать, затем с силой ударил его ногой в живот.

Комиссар опрокинулся, но тут же сделал еще одно усилие подняться. Второй удар швырнул его навзничь. Затем эсэсовец в бешенстве рванул комиссара за ватник. Тот треснул, и на открывшемся рукаве гимнастерки фашист увидел пятиконечную звезду.

— О, комиссар! — опешил гитлеровец и кинулся к выходу, успев, видимо, заметить, как к нему сразу же угрожающе придвинулись раненые — все, кто мог еще хотя бы ползти.