Ехезкель Котик - Мои воспоминания. Часть 2

Нанимаю телегу в Макаровцы и, чтобы заплатить извозчику, закладываю в Кринках одежду. В Макаровцах извозчик меня привёз к дяде Хоне Матесу, отцу Сендера и брату моей бабушки Бейлы-Раше. Дядя жил в собственном доме, рядом с имением, вместе с разведённой дочерью. Я представился как внук Бейле-Раше, и меня тепло приняли.

Дядя – учёный еврей и маскиль, очень умеренный, либеральный, способный отпустить добрую шутку, которая для кого-то будет как колючка в бок. Уже два года, как он ослеп: пар в кринковской бане его внезапно ослепил, но говорить с ним – очень интересно. Дочь – хоть и очень некрасивая, но умная и деловая.

За городом – поле и лес и добрые, открытые и простые провинциальные евреи, с которыми мне легко дышалось. Я напрочь забыл свои беды; также и дядя был мне рад, имея с кем проводить время. Я ему рассказывал о своих приключениях.

Дядя сообщил сыну и велел мне ждать.

«Всё будет в порядке», - обнадёжил он меня.

Вечером прибыл Сендер с помещицей. Я не поверил своим глазам. Сендер оказался по-настоящему красивым молодым человеком двадцати восьми лет, помещица, пожилая женщина с живым взглядом, держалась очень просто, но и хитро.

Они заговорили со мной по-польски, которого я, к сожалению, не понял. Я внимательно к ним присматривался. Через час уехали. Дядю они вывели из дому и побеседовали обо мне тихонько в карете. И пришли к выводу, что я им определённо подхожу - им как раз нужен молодой человек, что дядя мне тут же передал. В доме там очень удобно – с умным, образованным евреем. Предстоит, к тому же, хорошее дело – чего ещё надо?

Долгими зимними вечерами дядя мне рассказывал о своём сыне. Кончил он небольшую государственную школу. Был очень способным к языкам и прилежным мальчиком и в совершенстве выучил русский, немецкий и польский, бывший в Бриске главным языком. По достижении сыном двадцати лет дядя попросил Арон-Лейзера найти ему хорошее место в акцизе. Дед устроил его на должность смотрителя на винокуренном заводе у помещика. Там он понравился управляющему, и когда тот перевёлся в Гродненский уезд, то взял Сендера с собой и поставил его на ещё более высокую должность. Поселился он в поместье у самого города, на который шляхтич Любович держал аренду. Любович был очень богатый человек – на двести тысяч рублей, но очень простой. Он сам ходил в поместье босиком, также и помещица. Проезжая через поля, он имел обыкновение держать полные карманы варёного гороха и грызть по дороге.

Помещица была из очень благородных. Первый её муж был главным ревизором Гродненской губернии. Но главный ревизор заболел чахоткой и болел четыре года. Умер в большой бедности. Ей не с чего было жить. Но была она очень умна, и во время пребывания министра юстиции в Гродно, ещё при жизни мужа, он провёл у них два часа и, поразившись её уму, предложил представить её императрице.

Она долго ждала, когда министр исполнит своё обещание, но министр вскоре подал в отставку, а она после смерти мужа сильно обеднела и ей пришлось пойти в какое-то имение экономкой; тем временем представилась партия с богатым Любовичем, пожилым уже человеком, но она согласилась: лучше быть самой себе хозяйкой, чем служить у чужих. Умная и ловкая женщина так устроилась, что муж её слушался, как малое дитя.

Он был скуп, и она себя внешне вела так же, как будто соглашаясь, но тайно делая то, что ей было угодно. Кстати, она и сама была довольно скупой.

Сендер появился у неё в поместье в качестве смотрителя на винокуренном заводе. Любович со временем умер, оставив ей наследство в сорок тысяч рублей. Тридцать тысяч было у неё раньше. Сын Любовича, доктор по профессии, получил поместье, а она сняла Макаровцы у помещика Доброжинского, большого шарлатана и пустого человека. Ей он сдал поместье на двадцать четыре года, а за то, что платила она наличными, то по истечении двадцати четырех лет дёшево продал, с учётом долга в пятнадцать тысяч. Теперь всё сосредоточилось в её руках. Розенблюм отказался от акциза и стал её экономом. Переживать из-за акциза ему не пришлось, поскольку так и так вскоре акциз перешёл к казне, и почти все евреи были уволены.

Розенблюм крепко взялся за хозяйство. Стал хозяйничать всеми способами. Очень сильный и способный человек, он сумел привести именье в порядок. Работал он день и ночь, ни минуты не отдыхая, и для повышения духа рабочих делал то же, что они: парни возили навоз, и он также возил навоз; возили сено – и он возил; укладывал, грузил, пахал, боронил, сеял, жал, молотил, сгребал граблями в амбар – всё вместе с рабочими. Зимой он будил с фонарём всех парней в четыре утра и шёл работать в амбар. И таки хорошо им платил.

Оттого и делалось у него втрое больше, чем у других, а ночью, после работы, он ужинал с помещицей и читал немецкие экономические журналы.

Для фруктовых садов он взял хороших садовников, очищая садовые воды, чем прежде пренебрегали. В свежую воду пустил самых лучших и самых дорогих рыб, а рядом построил живописный мостик с цветами кругом. Поставил также скамейки, и всё обновил и украсил.

Стены в сараях для скота были плотно обложены сеном, чтобы ни малейшего не проникло ветерка. Было там тепло, как в доме. Куплено было много коров. За три года поля – вместо пяти копен ржи и пшеницы с морга [11] Мера площади в 0,4 га. – стали давать по восемь, и дошло до того, что местами земля давала по целых двенадцать копен. И всё это – за три года.

Помещица была очень довольна его работой, его талантами и старанием. Она находила в нём все достоинства: способный, добрый, работящий, смелый, мужественный, красивый, интеллигентный, умный; способный работать, как прирождённый крестьянин, и держаться, как прирождённый граф; по-польски говорил, как прирождённый варшавский поляк, и по-русски, как москвич.

Помещица в него «влюбилась по уши», по выражению Шомера [12] Псевдоним Нахума-Меира Шайкевича (1849-1906), автора бульварных романов на идиш. и, как видно, в порыве безумия, записала на него всё состояние.

С другой стороны, что ей? «Возлюбленный» её – человек, не какой-то шлимазл, и от денег будет достаточно пользы.

Помещица любила лошадей. У неё разводили самых лучших лошадей, это была её слабость. Когда-то за её лошадей платили огромные цены. Лошади – чистые, породистые, стройные, она их холила, как детей.

Кареты у неё были самые лучшие. Да простит она мне – не её были кареты, а Доброжинского, его собственность и владение. Одни сани, помню, были выше дома, обитые снаружи прекрасной, мягкой кожей, украшенной золотом и серебром, а изнутри - дорогим бархатом, со всякими украшениями. В этой карете было на четыре угла два бархатных дивана. В сани приходилось запрягать шестерых добрых лошадей: обычная четвёрка едва могла тащить такой «корабль».