Ехезкель Котик - Мои воспоминания. Часть 2

На Крещатике, на еврейской бирже, на тротуарах оживлённых улиц, бегали озабоченные евреи - купцы, маклеры и фабриканты, мелкие торговцы, рабочие и нищие, и говорили в большом волнении о войне. При этом гордились царём, вне себя от его доброты, его нежного сердца, восхваляли его и с восторгом спорили обо всех реформах, которые он провёл и ещё проведёт.

И с особым удовольствием перечисляли все те хорошие вещи, которые царь провёл за время своего пребывания на троне: сократил военную службу с двадцати пяти лет до пятнадцати, запретил телесные наказания солдат, освободил крестьян из крепостного состояния, реформировал суды, сделал некоторые уступки евреям и другим народам и т.п. Это было такое время, которое тот, кто его пережил, уже не забудет.

До тех пор я о заработке ещё не беспокоился о заработке, но тут стал искать способа, как в этом отношении устроиться.

Выручка в магазине становилась всё слабее и слабее. А у меня ведь имелись обширные и влиятельные знакомства - среди богатых людей, готовых мне помочь с выручкой, но для этого я должен был иметь больше товара, просторнее магазин - и на это мне не хватало денег.

Я уже говорил, что не умел жульничать, крутиться, хватать, комбинировать, как все деловые люди. По этой же причине я не смог стать настоящим арендатором, как все в моей семье, кто получил усадьбы дороже стоимости их капитала, а потом крутился и жил себе с миром.

Крутиться я не умел. Я также не хотел надрываться. Жить спокойно - вот всё, что я хотел. Спокойно, скромно, без лишнего богатства, - чтобы позволить себе почитать книгу, сделать что-то на пользу общества, заниматься духовными вопросами. Более того: я всегда ненавидел людей, погружённых душой и сердцем в дела, - кто копит, тянет, рвёт деньги и ни о чём не беспокоится, кроме своего гешефта, кроме своей выгоды.

И втайне признаюсь (чтобы не слышала моя жена), что в глубине сердца я смеюсь над большим миллионером реб Израилем Бродским с его сахарным заводом, с его большими делами, с его неслыханным шумом и суетой. Для чего богатство и шум вокруг богатства? Разве не лучше - скромная жизнь, хорошая и нужная работа на пользу обществу, тихий дом и душевная компания милых и добрых друзей? Для чего нужны деньги? Для чего весь этот убивающий душу и сердце тарарам? Но жить-то надо - и всё, чего я желал, как сказано, это иметь какой-то надёжный доход.

Но этого-то и не было. Полки всё больше пустели, стало не хватать денег - не на что было купить товар, и с квартплатой - беда.

Случилось так, что один русский по фамилии Сторицкий взял подряд на доставку полу- миллиона пудов сухарей для армии. Требовалась мука, пекарня, и человек, который будет печь из муки, доставленной из Белой Церкви. Меня для этого порекомендовали, и я был взят.

Прибыл первый транспорт с двумя тысячами пудов муки. Я взвесил муку в пекарне, оказалось - две тысячи двадцать пудов. Получив квитанцию от того, кто доставил муку в пекарню, я обнаружил, что в квитанции записано не две тысячи двадцать пудов, а две тысячи двести двадцать.

Я ему сказал тому, что тут ошибка, что имеется не более двух тысяч двадцати пудов. Он ответил, что ошибся я, и стал тут же меня упрекать в том, что я не гожусь для этой работы, если допускаю с первым же транспортом такую большую ошибку. Я заявил:

"Нет, вес именно такой. Взвесьте сами".

Но тот не хотел со мной больше разговаривать.

"Какое ваше дело?" - закричал он наконец сердито, увидев, что ничего не может со мной поделать. - Не вмешивайтесь в это. Пусть хозяин беспокоится".

Через два дня прибыл мучной подрядчик, христианин, я сделал вид, что ничего не понимаю, и рассказал ему историю с "ошибкой", то есть, что в полученной мною квитанции вес завышен на двести пудов. Я спорил, рассказал я, но мне сказали, что не моя забота - то, что записано больше.

Мучной подрядчик выслушал меня и уволил с должности как не умеющего считать.

Я рассказал историю тому, кто меня рекомендовал подрядчику. Тот мне сразу на это заметил, что мучной подрядчик таки сильно ему сетовал, что еврей, Котик, поступил как-то не по-человечески, и что он этого себе заранее не представлял. Он-то считал, что с евреями можно делать настоящие дела. Оказался уж слишком кошерный еврей, наивный и - когда ему пишут в квитанции больший мучной вес - выступает против и не берёт квитанцию. Хочет, чтобы был указан настоящий вес фу!

Так я и остался без должности, мучной подрядчик взял на моё место немца, тоже "по рекомендации", и пошла работа. Переслали массу муки, и воровство было страшное. Квитанции шли на очень большие суммы, почти вдвое большие, чем было муки.

Через несколько недель подрядчик Сторицкий спохватился, какое большое воровство устроил хозяин над всем, мучной подрядчик. Никакого процесса Сторицкий не затеял, но мучного подрядчика с должности уволил.

Этот Сторицкий как следует изучил дело и заодно выяснил, что первым человеком, поставившим муку, был еврей, который очень честно себя проявил - не захотел взять первую квитанцию, в которой уже была фальсификация. И его за это уволили.

Сторицкий меня тут же разыскал и, передав всё дело под моё наблюдение, назначил мне приличное жалованье. Сторицкий, кроме того, сильно меня обнадёжил - что потом, когда кончится война, он возьмёт меня к себе в дело, что я, одним словом, заживу.

Но недели через четыре Сторицкий обанкротился - как видно, из-за большого воровства мучного подрядчика. Ещё до банкротства сгорела пекарня. Очевидно, это была прелюдия к банкротству и конец должности.

Сторицкий получил страховых денег шестьдесят тысяч рублей и уехал насовсем из Киева. А я остался опять бедным торговцем с пустыми полками.

Война, как известно, закончилась победой России. Плевна пала, и новость так всех обрадовала, что евреи пили "ле-хаим", как на очень весёлом, с участием уважаемых семейств, обряде обрезания.

На бирже, где восторг был особенно сильный, говорили об отправке царю приветственной телеграммы, в которой он будет назван, кроме как "царь милостивый", ещё и Александр Великий.

Слово "Великий" очень понравилось киевским евреям и тут же распространилось по всем еврейским домам и домишкам.

По ряду причин депеша была послана не от имени киевской еврейской общины, а от упомянутых в ней кругов, и осталась без ответа. Настроение было повышенным, будто в жилы влили свежую кровь, и долго, долго, даже уже после войны, люди не могли успокоиться.

Пока общество волновалось, я забыл думать, на каком я свете. Но когда стало спокойнее, я увидел, что остался совсем без хлеба. Что делать?

В Харькове жил мой родич, реб Хилель Фрид. Его отец и моя бабка, Ривка-Хеня, гродненская раввинша, - были братом и сестрой. Родич этот, как мне стало известно, - очень богатый подрядчик по железным дорогам и мостам, и держит он, может, сорок приказчиков.