Ехезкель Котик - Мои Воспоминания. Часть 1

Впав в слабоумие, он начал есть и встал на ноги. Его выписали из лазарета и отдали солдатам. Его таскали за собой, но капитан его послал назад в крепость. Зачем ему возиться с идиотом? Солдаты ещё загубят ему «жидочка».

На следующий (5616) год указ уже отменили, но пришла другая беда к евреям: было приказано, что город вместо своих может сдавать в солдаты евреев другого города.

Тут пошло у евреев настоящее хватание. Игра в хватание. Грандиозная кровавая игра. Чтобы схватить солдата, хаперы приходили из дальних городов,. Приходили ночью и забирали самых богатых и красивых молодых людей, у которых уже было по несколько детей.

Сцены были – из самых ужаснейших, какие бывали в еврейской среде. Хаперы приходили в город в тишине - никто не должен был об их приходе знать, являлись в полицию, с бумагой от местных сборщика и асессора. В бумаге говорилось, что они – хаперы. Полиция давала в их распоряжение десятских и солдат, сколько им требовалось, и посреди ночи они стучали в двери. И если двери открывались не сразу, у них на этот случай были инструменты для взлома дверей вместе с замком. Врывались в дом, попросту хватали с большой жестокостью молодого человека и убирались прочь.

Стоило в доме услышать, как полиция стучится в дверь, на всю семью нападал смертельный страх. Иной раз хаперам и полиции оказывали сопротивление. Брали топор, ножи, железные прутья, молотки или готовились заранее. И когда те являлись, домашние на них нападали и били вусмерть.

Но хаперы, со своей стороны, тоже не терялись. Они брали с собой ломы и железные палки, и в доме начиналась настоящая война. Кровь лилась рекой, дрались из последних сил, и на чьей стороне было больше силы, та и побеждала. Естественно, что чаще побеждали хаперы.

Если молодого человека хватали, ничто уже не могло помочь. Это могло дорого стоить. Хаперы ставили на карту свою жизнь – либо они брали, либо убирались покалеченные.

Матери рекрутов в большинстве умирали от горя, отцы и жёны оставались калеками после домашней битвы. Крики и вопли семьи достигали неба. И главное, ты имел уголовное дело за сопротивление полиции, за убийство, за драку железными прутьями и т.п.

Людей сажали в тюрьмы, судили, они беднели. Прежде богатые семьи вконец разорялись. Но никого не удивляло, что семья готова жертвовать жизнью и имуществом, чтобы спасти сына от солдатчины. Все тогда хорошо знали, какие жестокие испытания приходилось вынести солдату за двадцать пять лет службы.

Помню, как у нас стояло полроты солдат, и я мог видеть, как идёт николаевская служба.

Солдат муштровали на базарной площади, и если солдат не так хорошо обращался с ружьём или не так хорошо стоял, то унтер-офицер крутил ему ухо или нос, лупил без жалости, и мне казалось, что ухо и нос остались у унтер-офицера в руке. Или он так жестоко бил солдата железным прикладом, что тот сгибался вчетверо и аж становился синим.

Пороли жестоко, у всех на глазах, за малейшую провинность. Розги были каждый день свежие, только что нарезанные в лесу и принесённые в город. И каждый удар такой розги вырывал полосу из тела.

У Мошки в корчме, помню, остановился офицер, настоящий убийца. Это был красивый дом с большим овином, куда могли въехать несколько телег

У Мошки всё было сдано офицерам. В овине пороли солдат. Хорошо помню розги, каждый день слышались их удары. Иногда пороли одного солдата, иногда – троих за раз. А после порки, когда мы, дети, пробирались в овин, земля была пропитана кровью.

Раз офицер запорол трёх солдат до смерти. Он приказал дать по пятьсот ударов, и на восьмидесятом-девяностом ударе они умерли. Сам офицер стоял и кричал: «Покрепче, покрепче!» А если офицер сказал «пятьсот», то и должно быть пятьсот. Двое секли, а один считал удары.

Солдатский хлеб был грубый, чёрный, без соли, без вкуса, невозможно было его взять в рот. Офицеры хорошо жили, вовсю воровали у солдат, которым не давали мяса, а если уже давали, то это была костлявая падаль. Офицеры всё продавали: выдавали подрядчикам квитанции, что получено от них столько-то муки и столько-то мяса, но на самом деле не получали и трети продуктов. Солдаты регулярно были смертельно голодны и потому большинство воровали, и никакие розги не помогали, так как они были голодны, измучены недостаточной и плохой едой, битьём и розгами. Видя эту тяжкую, горькую жизнь николаевских солдат, с долгими, трудными годами службы, неудивительно, что члены семьи готовы были жизнью пожертвовать, лишь бы не отдать своё дитя чуть не навсегда в такие жестокие руки.

Система «хватания» с помощью посторонних хаперов тоже продержалась не больше двух лет, пока не увидели, что она бесполезна и не отменили её. Каждый город стал отдавать солдат только из своих жителей, а не со стороны. Но так как многие жители проживали не в своём городе, а в чужом, то от каждого города посылались хаперы, чтобы хватать своих жителей. При этом на деле происходило жульничество. Города давали имена тех, кто у них не был записан, кто не был записан нигде, и их хватали как записанных и сдавали в солдаты. Города также вписывали в реестры много лишних имён. Тут тоже было жульничество, и очень простое. У каждого еврея бывало тогда, по большей части, по два-три имени. Например, кого-то звали Яков-Йосл-Лейб. И один получал паспорт как Яков Минц, второй – как Йосл Минц, третий – как Лейб Минц, а четвёртому просто выдумывали имя. Так жил еврейский мир в России до 1874 года.

Если в солдаты сдавали тех, кто не уехал, таких ещё надо было поймать. Сам человек был не обязан являться. Но если уже схватили, то всё пропало. Можно понять доходящие до драк жестокости, происходившие между семьёй рекрута и хаперами. И трудно представить, какие железные сердца надо было иметь хаперам. Они были отвратительнее нынешних палачей. Постоянно приходилось бить, забивать – и плач отцов с матерями, сестёр и братьев и всей семьи, все те душераздирающие сцены – их ни на волос не трогали.

Хапер Арон-Лейбл в глазах людей был чем-то вроде зверя. На лице было написано: убийца. Его страшно ненавидели. Им пугали детей, он служил для всех примером всего самого безобразного. Желая кого-то покрепче обругать, говорили:

«Вылитый Арон-Лейбеле».

Такое оскорбление было трудно простить.

Я уже рассказывал, как по-детски воевал с «хаперами» – по своему почину - от отвращения, от того, что не мог на это смотреть. Вот ещё один случай:

Помню, что однажды я и ещё несколько мальчиков стояли у дома магида. Вдруг видим – мимо со странной поспешностью бежит столяр Довид. Я тут же понял, что за ним охотится Арон-Лейбеле, чтобы схватить и отправить в солдаты. Так оно и было: тут же за ним следом мчался Арон-Лейбеле. Совершенно инстинктивно, лишь по внутреннему побуждению, я ринулся вперёд и подставил ему подножку. Он упал и раскровянил себе, как свинья, нос. Мальчики разбежались, а я стоял и кричал: